— Тпру, гулявая!.. — строго кричит Танька, и мы забираемся внутрь.
Баня понуро ползет обратно, приминая траву, тяжело вскарабкивается на склон, из которого одиноко торчат две куриные ноги, и со вздохом садится на них. Танька из дверей выпускает метлу, и та, подобно голубю, уходит в звездный рой.
— Не опаздывай завтра!.. — ей вслед кричит Танька и оборачивается ко мне. — Пойдем, Маза, колыбельную мне споешь.
Она вдруг плавно, неторопливо прыгает с порога и летит вперед над тропинками биостанции. Завидуя и страшась, я так же медленно прыгаю сам. Мое тело словно попадает в тягучий, но легкий поток, и я, разгребая синеву позеленевшими руками, плыву за Танькой и вижу, как моя бледная тень скользит по траве.
Мы пролетаем мимо лабы, в глубине которой тускло бликуют микроскопы, мимо домиков Пальцева и Тимофея Улыбки и друг за другом ныряем в открытое окошко. Танька опускается на свою кровать и натягивает на себя смятое одеяло, а я пристраиваюсь на стул, и на меня незаметно наваливается моя обычная тяжесть. Я озабоченно проверяю, не потерял ли я тетрадку, и Танька, видя ее в моих руках, спрашивает, что это.
— Пишу роман, — говорю.
— Дай почитать, — требует Танька, и тут же тетрадь оказывается у нее.
Я открываю рот, чтобы опротестовать, но вместо этого сообщаю:
— Я спою тебе колыбельную, которую сочинил для своей любимой, правда, ей не понравилось, но уж извиняй.
— Стихов, что ли, не любит? — ревниво спрашивает Танька.
— Меня, — грустно объясняю я.
— Ладно, не ной, — отрезает она. — Это все ерунда. Давай пой свою песню.
Песня моя немножечко нескладная и, к сожалению, почти без смысла. Это лишь теплые, ласковые слова, целью своей преследующие создание комфортных для сна условий.
Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю,
Придет серенький волчок
И укусит за бочок.
За окном темным–темно,
Милый Хвостик спит давно,
Спит и лось, и слон, и кит,
Перес да Куэльяр спит.
Светит полная луна,
Мне не спится ни хрена.
Всех, кто нынче были злы,
Ночью скушают козлы.
Ночью встанут мертвецы,
Будут трескать огурцы,
А несчастный божий дух
Будет чертыхаться вслух.
Крикну, землю обойдя:
Нет прекраснее тебя!
Нет прекраснее лица,
Ламца, дрица, гоп–ца–ца.
Баю–баю, баю–бай,
Поскорее засыпай…
Я умолкаю и гляжу на Таньку. Она уже спит. Значит, мне пора уходить. Только осторожненько, на цыпочках!..
Маза и ведьмаки
Хлопая себя по животу, я выхожу из столовки. На биостанции пусто, все работают. Утро яркое, как электросварка. Висят стрекозы, в кустах ходит ветер. Откуда–то появляется Танька–ведьма и идет ко мне. На ней джинсы и майка, на глазах козырек кепи.
— Сколько тебя ждать–то можно? — спрашивает.
— А откуда я знал, что ты ждешь?.. — удивляюсь.
— Знать надо, — ворчит. — Пойдем, дело есть.
— Какое дело? — спрашиваю.
— Тебя на ЛЭП звал Тимофей. Он решил, что это ты обозвал его пса Кондея водомеркой, щитнем, водяной блохой.
— Вот только собак я еще и не обзывал, — говорю.
Мы вместе направляемся к шоссе. Танька достает мою тетрадь и отдает мне.
— Прочитала? — интересуюсь.
— Ну, — отвечает она, и я не понимаю: она врет или как?..
— Какие эпизоды тебе понравились больше всего? — строго спрашиваю я. — На каких героев ты хочешь быть похожа?
— Отстань, а? — злится Танька. — Белиберду какую–то настрочил…
Я обижаюсь и замолкаю. Мы выбираемся на шоссе и двигаемся к ЛЭП.
— Приворотное зелье для Хвостика делать будешь? — спрашивает Танька.
— Какое зелье? — с неохотой бубню я.
— Совсем дурак, да?
— Да.
— Ну все, не ной.
— Не умею я зелье делать, — говорю.
— Я, конечно, помогу. Только это сложно.
— Уж просвети, — бурчу.
— Слушай, Маза, не выделывайся, — снова злится Танька. — Понял, да?
— Понял, да, — огрызаюсь я.
— Вот скажи: что у тебя в жизни любовь изменила?
— Ничего не изменила, — говорю. — То есть все. Жить не хочу.
— Нет, не это.
— А я откуда знаю — то не то! Знаешь — так сама говори!
— Не ори, понял?!
— Понял!
— Вот так… Ну, ты стал добрее, красивее в душе? Можешь совершить благородный бескорыстный поступок?
— Могу, — соглашаюсь, застеснявшись.
— Значит, что с тобой произошло?
— Беда.
— Произошло очищение, усвоил? Ведь любовь, Маза, алогична только внешне. В действительности же она очень тонко отрегулирована. Не случайно же к ней способны лишь сложноорганизованные натуры. Будь она хаосом, она бы их разрушала.
Мы поднялись на холм. Две птицы, вереща, пронеслись над нами. На асфальте валялись шишки. Из–за леса, подобно медведю из берлоги, выбиралось толстое белое облако.
— Молчи, рот закрой, — говорит Танька. — Основной принцип приворотного зелья таков. Если человек любит, то очищается. Душевно, естественно. И наоборот, если очищается, то и любит.
— Ну, — поддакиваю заинтересованно.
— Не нукай, не оседлал… Процесс возбуждения любви идет в четыре этапа. Первый — приготовление зелья–экстракта из дурманил, эмоциогенов и кровососных трав. Второй — самоочищение. Там свои фазы, но о них потом. Третий — очищение экстракта. То есть добавляешь в него свою кровь и смесь пропускаешь через перегонный куб на огне семилетнего сухостоя. Тогда и получается непосредственно зелье. Любовь и кровь — это тебе не банальная рифма, а отраженное в идиоме поэтическое осмысление глубинной сущности явления. И четвертый этап — очищение возлюбленной. Тихонько подсунешь своему Хвостику зелье, она выпьет, чувства окрепнут, суенравие сойдет на нет, и разбуженное сердце потянется к тому, чьей кровью возбуждено. Просто?
— Ну, да… — соглашаюсь, подумав.
— Вот тут я тебе травы выписала, по латыни и просторечные названия, — говорит Танька, доставая какую–то бумажку. — Со своими дураками собери их для экстракта. Если засомневаешься — посмотри по определителю или сходи к Пальцеву. Все?
— Все, — киваю я. — Вот и ЛЭП.