— Продолжайте, я слушаю.
Папкин развел руками:
— Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет — и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.
— Например? — Да вот вроде ваших, — Папкин кивнул на блокнот методиста.
— Даже так? Замечательно, — усмехнулся тот. — Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала — это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…
Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. "Проклятые позитивисты! — ругался философ. — Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг — то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то — голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!"
А Мамкин вдруг вспомнила:
— Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!
— Страшилку? — понимающе уточнил методист.
— Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась — надо же, какая живучая чушь.
— Когда он вам пожаловался?
— Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! — сообразила Мамкин.
Методист помолчал с многозначительным торжеством. — Сколько ему сейчас — пять?
— Пять и три месяца.
— Где он сейчас?
— Ждет в коридоре. С бабушкой.
— Вот как? — методист поднял брови. — И бабушку взяли?
— Он с нами боялся, — объяснил Папкин.
— Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?
Папкин нервно рассмеялся.
— Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.
— Похожие на мандалу? — вопрос был полуутвердительным.
— Я не уверен, но вроде бы да.
— Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?
— Нет, он ничего не объяснял, — сказала Мамкин. — Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе
— Уже что-то, — методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. — Роды протекали нормально?
— Более или менее, — испуганно пробормотала Мамкин.
— Вам делали кесарево сечение?
— Боже упаси, нет. — Накладывали щипцы?
— Нет, все было нормально.
— Почему же тогда "более или менее"?
— Я с ним немного не доходила, — призналась Мамкин. — Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.
Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.
Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.
"Силен!" — подумал Папкин, почесывая в затылке.
— Ну что же, в общих чертах я понял, — методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. — Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?
— Толик, — ответил Папкин, вставая.
— Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.
— Свин, — Папкин потупился.
— Неужели? Почему же — «Свин»?
— Вырастет из сына свин, — пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.
— Зомбируете ребенка, — вздохнул методист. — Программу закладываете.
— Мы перестанем, — вскинулась Мамкин.
— Нет уж, продолжайте, — возразил тот. — Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.
И выставил на стол резинового зайца.
2
В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.
— Здравствуй, — приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. — Садись на стульчик.
Могло показаться, что это намек, и стульчик — у него в кулаке, но ладонь была пуста.
— Садись! — Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.
Стул слабо скрипнул.
— Отлично! — методист опять улыбнулся. — А говорят, ты — Свин. Какой же ты Свин?
Толик озабоченно разглядывал пол и крутил себе пальцы.
— Как тебя зовут? — методист заговорил деловым тоном. Как же иначе, мол, могут беседовать два взрослых человека.
Толик уставился в угол и оставил вопрос без внимания.
— А почему ты молчишь? — осведомился методист.
— Потому что не хочу с тобой разговаривать, — четко и ровно объяснил Толик. Какое-то мгновение он глядел методисту в глаза, но тут же вновь отвернулся и равнодушно воззрился на ботинки Папкина. Те приросли к стульям. Это были первые слова за долгие, долгие месяцы.
— Разве я чем-то тебя обидел?
Толик досадливо вздохнул. Методист подождал и, ничего не дождавшись, зашел с другой стороны: — Мама и папа боятся, что ты заболел. Мне же кажется, что ты совершенно здоров. А сам ты как думаешь?
Ответа не последовало.
— Ты всегда такой молчун?
Лицо Толика слегка скривилось, как будто он что-то искал языком во рту. Взгляд переместился на потолок.
— Хорошо, — методист поднял руки, сдаваясь.
— Если не хочешь говорить, давай немного поиграем. И пойдешь домой. По рукам?
Толик равнодушно посмотрел на него.
— Ну, скажи хоть что-нибудь, — не выдержала Мамкин, теребя сумку. — Язык проглотил?