Вскоре оркестр замолчал, но к этому времени Бруни уже заметила вдалеке небольшую толпу — человек, наверное, пятьдесят; пошла медленнее и, приблизившись, увидела блестящий гроб темно-вишневого цвета и застывшего перед ним священника.
Священник что-то монотонно говорил, но слов было не разобрать.
Она подошла еще ближе, обошла массивное, заслонившее от нее на пару секунд всю сцену надгробие — и внезапно увидела Филиппа. Он стоял у самого гроба, вполоборота к ней, и Бруни поспешно отступила назад.
Рядом с ним стаяли пожилые мужчина и женщина — наверное, родители Линнет Женщина машинальным повторяющимся жестом то и дело подносила к глазам платок, мужчина придерживал ее за локоть и что-то ей говорил.
А Филипп стоял один. Именно такое было ощущение, несмотря на собравшуюся вокруг толпу. Они все вместе, а он — один. Словно на другой грани, в другой плоскости происходящего. И Бруни могла вообще не маскироваться и не прятаться — он бы все равно ее сейчас не заметил. Он не смотрел по сторонам, только на гроб, и шептал что-то беззвучно.
Это был ее любовник, человек, которого она, как ей казалось, знала едва ли не лучше, чем саму себя. Человек, которого она, выходит, вовсе и не знала. Неподвижный, как тяжелая каменная глыба. И странным образом — беспомощный… Почему-то пришло в голову именно это слово, и она подумала вдруг: «Это несправедливо. Нельзя, чтобы кого-то хоронили в такой ясный солнечный день, когда хочется только радоваться!»
Внезапно в монотонный бубнеж священника вклинился другой звук — высокий и жалобный. С каждой секундой звук становился все громче, заглушая слова проповеди, и Бруни не сразу поняла, что это плачет ребенок.
Филипп повернул голову и нетерпеливо махнул рукой — к нему, отделившись от толпы, подошла невысокая женщина в черном. За руку она вела девочку.
Едва увидев эту кроху, такую маленькую и трогательную, в черном траурном платьице, с черными бантиками в коротеньких косичках, Бруни больше не могла оторвать от нее глаз. Ей захотелось броситься к ней, обнять, взять на руки, успокоить, чтобы малышка перестала так отчаянно плакать и не закрывала больше ладошкой заплаканное личико…
Филипп нагнулся и поднял дочь. Девочка замолчала, обхватила его за шею и уткнулась ему в щеку, но он уже не обращал на нее внимания, снова глядя перед собой, на гроб.
Наконец священник смолк. Вновь заиграл оркестр, и гроб медленно начал опускаться в могилу, пока полностью не скрылся с глаз.
Люди один за другим стали приближаться к могиле — бросали туда цветы, говорили что-то сначала Филиппу, потом родителям Линнет и уходили в сторону аллеи, ведущей к выходу с кладбища.
Наконец у могилы остались стоять только Филипп, по-прежнему с девочкой на руках, родители Линнет и женщина в черном, которая привела ему ребенка — наверное, та самая Эдна. Затем и они двинулись к выходу.
Но пройдя шагов десять, Филипп повернулся к сестре, передал ей девочку, а сам вновь вернулся к могиле. Остановился, губы его снова зашевелились. Потом сунул руку в карман и протянул ее над ямой. Оттуда упало вниз что-то легкое, зеленовато-пестрое. Платок? Просто кусочек легкой ткани?
Он уже шел к выходу, а Бруни все не могла сдвинуться с места. Ее трясло от слез, слезы заливали глаза, и бесполезно было их вытирать — они тут же появлялись снова.
Она и сама не знала, по кому плачет — по женщине, которую только что похоронили на ее глазах, или по крохотной девочке в траурном платьице. Или по тому человеку, ради которого пришла сюда, и который так и не заметил, что она здесь; и хорошо, что не заметил, но все равно — не заметил…
Или по себе самой…
Открыл Филипп не сразу. Бруни пришлось провести на площадке несколько неприятных минут, представляя себе всякие ужасы вроде свежеповесившегося трупа (иначе почему он не открывает?!) — только после этого она услышала за дверью тяжелые шаги.
Казалось, он постарел лет на десять. И похудел.
И совсем не удивился, увидев ее. Сказал безразлично:
— А-а, это ты… Чего надо?
— Я могу войти?
— Входи, — он отступил от двери, повел, чуть пошатнувшись, рукой.
Лишь теперь Бруни поняла, что он пьян — еле на ногах держится. Когда он успел?! Два часа назад, на кладбище, он выглядел совершенно трезвым…
Филипп смерил ее взглядом, заметил черное платье.
— Что, сочувствие выразить пришла?
— Да… я…
— Выразила — и убирайся. Ты ее не знала, ни к чему тебе тут быть сейчас.
— А какой она была, Филипп? — спросила Бруни первое, что пришло в голову.
— Была? — Он улыбнулся странной — растерянной и какой-то полудетской улыбкой, на его лице показавшейся жуткой. — Да, она была… Это самое страшное, что она — была. Что ее нет и больше не будет. Я даже проститься не успел. — Похоже было, что он говорит уже не с ней, а сам с собой. — Не успел… — повторил Филипп, вздохнул и побрел прочь тяжелой походкой. Выходя из холла, обернулся:
— Пойдем!
Бруни чуть ли не бегом бросилась за ним.
Далеко идти не пришлось. Вдоль стены гостиной тянулась вверх неширокая лестница с резными перилами — туда и свернул Филипп.
Наверное, когда-то в этом помещении со стеклянной крышей находился зимний сад. Но теперь здесь была мастерская — на стенах были прикреплены наброски, стол завален инструментами и тюбиками с краской, сбоку, у стены, стояли готовые холсты, а посреди комнаты возвышался мольберт с картиной.
Вот к этому мольберту и направился Филипп. Кивнул на картину:
— Вот… подожди, сейчас… — отошел в сторону, включил свет.
На картине была изображена женщина с темными волосами, облачком вьющимися вокруг лица, и веселыми зелеными глазами. Одетая в светлый балахон, кое-где заляпанный краской; в одной руке — кисть, в другой — бокал с вином, она смотрела на Бруни и улыбалась радостной открытой улыбкой, словно говорила: «Я счастлива и хочу, чтобы все вокруг тоже не грустили!»
Филипп подошел, стал рядом. Бруни успела заметить скользнувшую по его губам улыбку — тень улыбки, словно отражение той, с картины.
— Вот такой она была.
Бруни понимала, что сейчас положено сказать что-то, но слова не шли с языка. Ощущение было такое, будто в этой комнате их трое. Точнее, двое: Филипп и женщина на картине; они — вместе, связаны между собой какой-то незримой нитью и отлично друг друга понимают. А она, Бруни, тут лишняя…
Молчание длилось довольно долго. Она даже успела украдкой оглядеться, попыталась рассмотреть наброски на стенах — в основном, пейзажи, но были и портреты, и изображения каких-то мифических животных.
Наконец, ни слова не сказав, Филипп повернулся и пошел к лестнице. Бруни не удержалась: ей очень хотелось разглядеть картину, висевшую в углу; подошла, посмотрела — оказался городской пейзаж: деревья, дорожка, вдалеке крыши домов, чугунная решетка сбоку… Почему-то сразу, без слов, стало ясно, что это Париж.