Появляется официант, маленький и тонкий, как стрела. Над столом в красивом рисунке движутся его руки. Ни одного лишнего или неточного движения. Интересно, сколько Морис оставляет на чай? Я слышала: чем богаче человек, тем он жаднее. Если бы я была миллионерша, я бы занималась благотворительностью, потому что отдать гораздо плодотворнее, чем взять. Но я никогда не буду миллионерша. Я зарабатываю на жизнь честным красивым трудом. А честным трудом миллионов не заработать.
— Какой у него бизнес? — спросила я переводчицу.
— Тяжелые металлы, — ответила Настя.
— А что он с ними делает?
— Хер его знает. Во всяком случае, не грузит.
Настя была чем-то раздражена. Скорее всего тем, что Морис не входит в ее облако. Не дышит им. Не заражается влажным сексом. Сидит, как в противогазе. И как на него влиять — непонятно.
Официант поставил блюдо с уткой и большой салат. Салат имел все оттенки зеленого и сиреневого, при этом был не нарезан, а порван руками. Утка утопала в сладковатом соусе по-китайски. В ней почти не было жира, одна только утиная плоть. Я надкусила и закрыла глаза. Какое счастье — есть, когда хочется есть.
Однако надо поддержать беседу.
— Какое у Мориса образование? — спросила я Настю.
— Он самородок. Из очень простой семьи. Ему не дали образования.
Я снова посмотрела на руки Мориса — тяжелые, мужицкие. И глаза мужицкие. Пусть французского, но мужика.
Вот сидит человек, который сам себя сделал. Я сидела рядом и испытывала устойчивость, как будто держалась за что-то прочное. Как за перила, когда спускаешься по крутой лестнице вниз.
Я в основном спускаюсь и поднимаюсь без перил. В этом и состоит моя жизнь. Вверх — без перил. И вниз — без перил.
За что же я держусь? Это мой письменный стол со старой, почти антикварной машинкой. Груда рукописей и поющая точка в груди. Мы втроем: я, точка и машинка — долетели до самого Парижа. И теперь сидим в ресторане с миллионером, входящим в первую десятку.
Официант принес рыбу и стал разделывать ее на наших глазах, отделяя кости. Это был настоящий концертный номер. С ним надо было выступать в цирке. Или на эстраде.
Морис жил в собственном доме на маленькой, из шести домов, собственной улице.
Собственные дома я видела. У меня у самой есть собственный дом за городом. Не такой, как у Мориса, но все равно дом. А вот собственной улицы я не видела никогда. И даже не представляла, как это выглядит.
Морис подъехал к шлагбауму и открыл его своим ключом. Ключ был маленький, как от машины, и шлагбаум — легкий, полосатый, чистенький, как игрушка.
Шлагбаум легко поднялся. «Ягуар» проехал. Морис вышел из машины и закрыл за собой шлагбаум, как калитку.
Мы подъехали к дому. Это был трехэтажный дом. Внизу — кухня, столовая и каминный зал. Никаких дверей, никаких перегородок. Все — единое ломаное пространство.
На втором этаже — спальни. Третий этаж — гостевой.
— Он приглашал стилиста, чтобы ему создали стиль дома, — сообщила Настя. — За сто тысяч долларов.
Я глядела по сторонам.
— А жена у него есть? — спросила я.
— Мадленка, — ответила Настя. — Она на даче.
— Молодая?
— Полтинник.
— Красивая?
— На грузинку похожа.
Грузинки бывают разные: изысканные красавицы и носатые мымры. На маленьком антикварном столике я увидела фотографию в тяжелой рамке светлого металла: молодой Морис и молодая женщина не отрываясь смотрят друг на друга. Вросли глазами.
— Это она? — спросила я.
— Она, — с легким раздражением подтвердила Настя.
Я вгляделась в Мадлен. Освещенное чувством, ее лицо было одухотворенным, и каким-то образом было понятно, что она из хорошей семьи. Чувствовалось образование и воспитание.
Молодой Морис был похож на молодого индюка. Ну и что? И павлин похож на индюка. Я похожа на собаку. Настя — на кошку. Все на кого-то похожи.
— А дети у них есть? — спросила я.
— Сын, — сказала Настя. — Сорок лет.
— Как же — ей пятьдесят, а сыну — сорок? — не поняла я.
— Сын от первого брака, — объяснила Настя. — Известный визажист, делает лица звездам и фотомоделям.
— Богатый?
— Богатый и красавец. Гомосексуалист.
— Нормально, — сказала я.
Я заметила, что все известные модельеры и кинокритики — голубые. А женщины-манекенщицы — плоскогрудые и узкобедрые, как мальчики, потому что выражают гомосексуальную эстетику.
Большие груди и большие зады нравятся простому народу. Чем ниже культура, тем шире зад.
Морис предложил мне посмотреть гостевую комнату. Мы поднялись на третий этаж. Комната состояла из широкой кровати, рядом возле двери — душевая кабина из прозрачного стекла, с другой стороны, возле окна, — письменный стол, чуть поодаль — велотренажер. Спальня, кабинет и спортзал одновременно.
Это значит, утром можно встать, позаниматься гимнастикой, потом принять контрастный душ и сесть за работу. А за окном ветка каштана покачивается на ветру. Дышит.
Вот и все, что человеку надо на самом деле: спорт, труд и одиночество. Хорошо.
Было уже одиннадцать часов вечера, по-московски — час ночи. Морис пожелал мне «bonne nuit» и ушел.
Я приняла душ и легла в постель. До меня доносилась энергичная разборка. Настя и Морис выясняли отношения, не стесняясь третьего человека. Слова сыпались, как град на крышу.
Морис говорил сдержанно. Я уловила слова: «Tu ne voulais pas prendre le risk». Ты не хотела брать риск.
Видимо, когда-то Морис уговаривал Настю уйти от мужа и тем самым взять риск. Но Настя не хотела уходить от мужа так просто, в никуда. Вот если бы Морис сделал ей предложение… Если бы он предложил ей не риск, а руку и сердце, тогда другое дело. Но у Мориски была Мадленка, а у Насти — муж. Страшно отплывать от привычного берега — вдруг утонешь, и Настя защищалась и нападала одновременно.
Наверняка она нравилась Мориске, иначе с какой стати он взял бы меня в свой дом, в гостевую комнату. Я существовала как часть их отношений, часть любовной сделки. И сейчас они наверняка пойдут в кровать и будут ругаться и мириться. И у Мориски все встанет, вздыбится, нальется жизнью, и он почувствует себя молодым. Вот что нужно миллионеру прежде всего: чтобы его солнце не клонилось к закату. Пусть оно задержится на месте. «Хоть немного еще постою на краю». Это важнее, чем деньги. Хотя вряд ли… Важно все.
Я всегда кичилась своей женской недоступностью, видя в этом большое достоинство, но сейчас я поняла: никто и не претендует. Как в анекдоте о неуловимом Джо. Неуловим, потому что его никто не ловит. Моя добродетель никому не нужна, как заветренный кусок сыра, и мои рукописи на письменном столе — просто куча хлама.