Камень под сандалиями. Кто-то расстегивает ремни. Открываю глаза.
Антифон
Про наш подъемник Тит Ливий — тот, что сейчас в Риме историю сочиняет, папирусами шелестит, — тоже вписал. Перепутал, понятно. Кто-то ему поведал, будто сплели мы на одну ночь веревки из виноградных лоз, и в пропасть скинули.
Не полениться бы Титу Ливию, проверить. Чего, казалось, проще? На Везувий съездил бы, лоз нарезал, спуститься попробовал. Что с них взять, со сказочников этих? Как-то мы со Спартаком-младшим Аристотеля разбирали, так тот вообще учудил — написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.
Жена ему, что ли, беззубая попалась?
* * *
Здравствуй, Спартак!
Здравствуй, ангел!
Антифон
Почему-то я вижу одно и то же: он, высокий, плечистый, в золоченом панцире, ноги на ширине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх светлых волос. И я — маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.
Вижу — и слышу. Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И свой — робкий, еле различимый.
Девочка — и царь.
Глупость, глупость! Доспехи он надевал лишь перед боем, ростом был хоть и повыше меня, но не слишком, а говорил тихо, это я шумела, голос повышала, когда убедить не могла. И не стояли мы, меня всегда усаживали на ложе, накрытое таким же серым, как у моего Эномая, плащом. Усаживали, наливали вино в чашу...
Он был очень вежлив, он умел слушать, никогда не перебивал.
Все так. Но лишь закрою глаза, и все повторяется. Блеск стали перед глазами, плечистый вождь с мечом У пояса, слушающий маленькую испуганную девчонку. Девочка — и царь.
Спартак.
* * *
— Так что там с оленем было, Папия?
— С ланью, мой Спартак. И не было — есть. Лузитанцы, племя испанское, Серторию лань подарили, детеныша еще, молоком выкармливать пришлось. Шкура у лани этой белая, такую редко встретишь. Серторий ее, лань, вырастил, и стала она вроде собачки, всюду за ним ходила, из рук ела. А Серторий взял и объявил, что лань не простая, самой Дианой Лесной присланная. И что сообщает ему она все какие есть тайны. Ну, с тайнами просто было: Серторий сначала от гонцов весть узнавал, а потом вводил перед всеми лань, цветами украшенную. Перед народом ставил и говорил: зрите и слушайте, мол, испанцы, передала мне Диана, богиня наша, через посланницу свою, весть важную!..
— Ребята, ребята, не шумите, дайте Папии рассказать! Крикс, помолчи, пожалуйста. Самнитские жрецы до такого не опускаются, совершенно согласен. Продолжай, Папия.
— Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла — и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев и римлян, воззвал у алтаря к Диане... Конечно, лань тут же и появилась — с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно — белая.
— Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань — испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.
— Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит — но воли не дает.
Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли — ни Митридату, ни испанцам...
— …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..
— Ганник! Разреши напомнить, что у нас — военный совет, так что не реви... крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю
Антифон
Годы идут, идут, идут — бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило — до боли, до изморози на пальцах.
Простите!
Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.
* * *
— Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу — и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано...
— В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости...
— ...Много печали, мой Спартак. Очень много печали.
— Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их...»
— «...ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».
Антифон
...А другого нет, который поднял бы его. Так же, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.
* * *
— Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались... Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три...
— Эномай...
Антифон
...И отпуска нет на войне.
* * *
— Пойдем...
Я так и знала. Чувствовала. Ждала.
...Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную, безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.
Не спалось. Знала.
— Пойдем, Папия Муцила!
Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть — черная тень вместо лица. И сам Он — сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.
Только почему «как будто»?
Встаю.
Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая — спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…