Кирпичный Рим, черепичный Рим, дома-горы, улицы-ущелья.
Хорошо, что людно, что время вечернее, не протолкнуться в ущельях-улицах. Кто со службы, кто на службу: торговцы, разносчики, юристы, «волчицы», писцы, грузчики, водоносы спешат, спешат, спешат. Словно река горная.
Я не спешу — незачем. И некуда. Пока.
Река несет по ущелью, дальше, дальше, дальше, под ногами свежая грязь, по сторонам двери лавок, двери таберн, открытые ставни, закрытые ставни, и люди, люди, люди…
Римляне!
Враги.
Хорошо, что можно не спешить, не бороться со стремниной, не вырываться из водоворотов. Пусть несет, пусть тащит, все равно куда-нибудь да попаду. Заблужусь — не беда, найду дорогу.
Найду? Уже нашла. У кого впереди любовь, у кого — счастье, у кого — смерть. У меня это все уже было, осталась лишь война. Моя война!
«Ты знаешь, что делать», — сказал вождь. Знаю, мой Спартак, знаю. Сегодня сделала, что могла, завтра сделаю больше. Письмо отослано, большое, подробное, завтра еще одно напишется. У тебя много друзей среди этих гор и этих ущелий, они помогут, и я помогу.
Спешите, добрые квириты, спешите, недолго осталось. Волку выть на Капитолии! Спешите, а я не буду. Незачем. И некуда. Пока.
Ущелья-улицы, горы-дома, Рим черепичный, Рим кирпичный.
Иду. День позади.
* * *
— Хорошо, попытаюсь. — Тит Лукреций потер бледную, словно мел, щеку, встал, подошел к закрытым ставням. — Попытаюсь, хоть и нелегко. Слова... Ты сам замечаешь, Гай, что в нашем языке не хватает самых нужных слов. И боюсь, не только в нашем. Людям трудно назвать непознаваемое. Но... Попытаюсь.
Замолчал, вперед поглядел — прямо на ставни закрытые. И я поглядела.
— Прежде всего — развитие. От простого к сложному, постоянное, от рождения до гибели. Ничто не статично, не вечно. Гераклит сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Нет! И один раз не войти — через миг река уже станет другой.
Гай Фламиний кивнул, внимая, а мне скучно стало. Опять философия! Что я тут делаю? Отвлечься от забот захотела, о мыслях невеселых забыть? Вот и отвлекайся! Сама в гости к Кару-гению напросилась да еще Гая позвала. И сама же спросила, что, мол, ты, Тит Лукреций, придумать умудрился? Расскажи, поделись.
Вот и делится гений, глазами серыми сверкает. А ты — слушай.
Цицерона сегодня нет. И хорошо, что нет.
— Затем — множественность миров. Если мир действительно не сотворен, а возник в результате случайных столкновений атомов, почему он — единственный? Миров должно возникнуть много, причем все разные. В некоторых из них могут жить люди или звери, другие нам не представимы.
Даже охнул мой Гай, мой Фламиний Не Тот, про миры множественные услыхав. Я не охнула, зевок сдержала. Все там, в мирах этих, имеется. И люди есть, и звери, и бар «У Хэмфри». И что?
Раньше лишь обрывками помнилось, пятнами, образами случайными. То ли было, то ли просто сон предрассветный. Теперь же все словно из тумана подступило, не прогнать.
Курить захотелось.
Антифон
— Философия возникла из мужеложства, — сказал Учитель. — Женщин покупали, брали силой — или шептали им на ухо красивую чепуху. Мудрствовать было попросту незачем. А вот когда в любимой твоими друзьями Элладе бородатые развратники стали засматриваться на молоденьких эфебов, тогда и понадобилось витие словес. Поговорим, мол, мой юный друг, о мироздании, о первопричине всего, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Одного такого — Сократа Афинянина — казнили именно за мужеложство, за то, что знатных юношей совращал. Так ты бы слышала, как остальные растлители заорали: горе нам, убит философ, светоч мудрости, олицетворение совести! Больше всего кричал Аристокл, его ученик. Большой был ходок по мальчикам!
— Не любишь философов? — улыбнулась я. — Или мужеложцев?
Он, кажется, удивился:
— Почему только их?
* * *
— Боги... Они есть, но тоже материальны, только атомы их тел иные, чем у нас. И они не творили ни мира, ни людей. Вспомните все мифы, все предания. Много ли эти небожители мудрее нас? Боги, о которых нам рассказывали, больше похожи не на разумные существа, а на стихии, природные бедствия. Откуда им знать, каким должен быть будущий мир, каким — человек? Вокруг нас так совершенно и прекрасно!
Разгорячился Кар-гений, даже румянец на бледных щеках заиграл. Я вновь смолчала, хотя было что сказать. Только зачем? Пусть болтает, придет время — все нашему гению разъяснят. И покажут, и прочувствовать дадут.
Лучше бы молчал. Мало ли у кого уши имеются? И у людей, и у прочих.
Закашлялся гений. То ли устал, то ли мысли мои услышал. Может, мысль тоже из атомов состоит?
— Об этом уже писал Эпикур, — негромко заговорил Гай. — И об атомах, и об иных мирах.
— Писал, — сквозь кашель выдавил Кар. — И он, и... И Демокрит тоже.
Отдышался, хлебнул воды из чаши, черным лаком покрытой, тонким рисунком украшенной. Дернул бледными губами.
— И я напишу, потому что это — правда. Точнее, часть правды. А вот о том, что сейчас скажу, писать не стану. Этого нельзя пока говорить людям. Вам — решусь... Мир вечен, он рождается, живет и умирает в одно и то же время. Мы не можем понять этого именно из-за Времени! Именно из-за него мы смертны, мы исчезаем, гибнем. Время — вот ключ ко всему! Если бы оно было нам подвластно, мир показался бы нам гигантской рекой, вечно текущей между Рождением и Смертью. Мы, люди, лишь кувшинки на этой реке...
Антифон
Нам неизвестно, какой нам выпадет жребий в грядущем,
Что нам готовит судьба и какой нас конец ожидает.
На волос даже нельзя продление жизни уменьшить,
Длительность смерти никак и добиться ее сокращенья,
Чтобы поменьше могли бы пробыть в состоянии смерти.
Сколько угодно прожить поколений поэтому можешь,
Все-таки вечная смерть непременно тебя ожидает.
Это же ты написал, Тит Лукреций Кар? Перед тем как надеть на шею удавку?
* * *
— Не надо, мой Гай! — вздохнула я. — Не надо. Будет лишь хуже, поверь!
— Но почему, Папия? Почему?!
Плохой вечер. И начался не очень, с Каровых откровений, а уж кончается...
— Почему, Папия? Я ждал, очень долго ждал, молил богов, чтоб они позволили нам вновь увидеться. Тит Лукреций не прав — они есть, они всесильны, мы снова вместе. Я... Я так хочу...
Хотела спросить «Хочу — чего?» Не спросила, пожалела парня. Поэт, греков начитался. К тому же друг. Нет, не к тому же. Друг!
— Пойдем ко мне, Папия! Я... Я все слова растерял, я не... Папия!