– А до того? Что вы помните из прошлого?
– Не знаю, почти ничего. Ну, Кембридж, конечно. Кембридж помню. Собственно, в нем-то я быть и должен.
– Возможно, вы собирались навестить в Гарварде школьных друзей?
– В Гарварде? В каком еще Гарварде?
– Гарвардский университет находится в Кеймбридже, штат Массачусетс, возможно, вы договорились о встрече с тамошними друзьями?
– Да нет! Я говорю о Кембридже. Кембридж, понимаете? Святой Матфей.
– Кембридж, который в Англии?
– Ну да, я должен быть там. Сейчас! Это важно! Я должен сделать что-то, там что-то произошло. Если б я только мог вспомнить…
– Эй, эй! Сядьте, Майкл. Если вы будете так волноваться, это ничем нам не поможет. Давайте сохранять спокойствие.
Я опустился в кресло.
– Ну почему это случилось со мной? – спросил я. – Что происходит?
– Что ж, это мы с вами и пытаемся выяснить. Итак, вы помните Кембридж, тот, что в Англии.
– По-моему, да.
– Вам, может быть, нравится все английское?
– То есть?
Он пожал плечами:
– Ну, например, каковы ваши политические взгляды?
– Политические? У меня нет политических взглядов.
– Политические взгляды отсутствуют, хорошо. Однако ваши родители приехали сюда из Англии, не так ли, Майк? В шестидесятых.
– Мои родители?
– Отец с матерью.
– Да знаю я, что такое родители! – рявкнул я. Повадки Бэллинджера все сильнее действовали мне на нервы – не в меньшей мере, чем неразбериха, царившая в моей голове, действовала, я это видел, на нервы ему.
Он не ответил, лишь записал что-то в блокноте, разозлив меня тем еще пуще. Он просто пытался скрыть неприязнь, которую я у него вызывал.
– Это я знаю, – повторил я. – Отец мой умер, мать живет в Гэмпшире.
– Вы считаете, что ваша мама проживает в Нью-Хэмпшире?
– Нет, не в Нью-Хэмпшире. Просто в Гэмпшире. В старом Гэмпшире. Графство Гэмпшир, Англия, если угодно.
– А вы бывали в Англии, Майкл?
– Бывал? Это мой дом. Я там вырос. Жил. Я и сейчас должен быть там.
– Вам нравятся английские фильмы?
– Мне всякие нравятся. Не только английские. К тому же английских не так уж и много.
– Может быть, они кажутся вам слишком политизированными?
– О чем это вы?
Он не ответил, просто подчеркнул что-то в блокноте, снова уронил на него ручку, поставил локти на стол и подпер ладонями подбородок.
– Быть может, вам хотелось стать киноактером, все дело в этом? Быть может, вы видите себя большой голливудской звездой?
– Актером? Я отроду ни в чем не играл. Разве что в рождественских спектаклях.
– Видите ли, я пытаюсь объяснить себе выговор, который вы подделываете.
– Я ничего не подделываю! Просто я так говорю. Это обычный мой выговор.
Бэллинджер придвинул к себе адресную книгу, пролистал ее, прошелся кончиком ручки по колонке имен.
– Студенты последнего года обучения, – сказал он сам себе. – Так, давайте посмотрим. Энгельс… Юлий… Якобс… ага, вот!
Обведя что-то кружком, он пододвинул книгу ко мне:
– Сделайте мне одолжение, Майк. Взгляните на имя, на номер и скажите, что вы видите.
– Э-э… Янг, Майкл Д., Генри-Холл, 303. 342 1221.
– Хорошо. Теперь я наберу этот номер, а вы последите за мной, ладно?
Бэллинджер нажал кнопку телефонного аппарата, и из динамика полился долгий гудок.
– Назовите мне номер, Майкл.
– Три, четыре, два. Один, два, два, один.
– Три, четыре, два, – повторил, набирая цифры, Бэллинджер, – двенадцать, двадцать один.
Озадаченный, я вслушивался в длинные гудки.
– Но если это мой номер, зачем тогда?… Бэллинджер поднял ладонь:
– Чш! Просто слушайте.
Длинные гудки прервались, раздался щелчок, а следом бодрый голос произнес:
– Привет, я Майк. Вы звоните, а меня нет, но это еще не конец света. Оставьте сообщение после гудка, и, может быть, если вам здорово повезет, я перезвоню.
Бэллинджер отключил громкую связь, скрестил на груди руки и уставился на меня:
– Это ведь были вы, Майк? Разве мы не ваш голос слышали?
Я смотрел на телефон.
– Но это не мог быть…
– Вы знаете, кто это был.
– Но он же американец!
– Вот и я о том же, Майк. Вы и есть американец. Я просмотрел вашу медицинскую карту. Вы родились в Хартфорде, штат Коннектикут, 20 апреля 1972 года.
– Это неправда! Я знаю, вы мне не верите, но, говорю вам, это просто неправда. Нет, насчет даты рождения вы правы, но только родился-то я в Англии, то есть, во всяком случае, вырос в ней.
– И чем вы там занимались?
– Я не знаю! Я жил в Кембридже. Занимался… чем-то занимался. Не могу вспомнить. Господи, это сон, наверняка сон. Все не так, все изменилось. Я хочу сказать, Иисусе, у меня даже зубы другие.
– Зубы?
– Они ровнее, чем следует. Белее. Волосы стали короче. И… – Я умолк, покраснев при воспоминании о том, что увидел под душем.
– Продолжайте.
– Мой пенис, – прошептал я и приложил ладонь ко рту.
Бэллинджер закрыл глаза.
– Так, так, пенис, говорите?
Отвечая, я уже слышал, как он покатывается от смеху, рассказывая всю эту историю коллегам, видел, как пишет научную статью, сокрушенно покачивая головой в такт мыслям о юношеской эротической истерии.
– Да, – сказал я. – Моя крайняя плоть. Она исчезла. Ее больше нет.
Он выпучил на меня глаза, а я, уткнувшись лицом в ладони, заплакал.
Йозеф уткнул лицо в ладони и расхохотался – да так, что Ганс испугался, как бы у него живот не лопнул.
– Ausgezeichnet! [90] Блеск! Полный блеск. Надо будет рассказать за обедом Полковнику. Анекдот совершенно в его духе. Если Кайзер и Людендорф одновременно прыгнут с высокой башни, кто из них ударится о землю первым?
Ганс Менд наморщил нос, оглядел потолок.
– М-м… сдаюсь, – сказал он.
Йозеф, пожав плечами, развел руки в стороны.
– А какая разница? – Он с силой ткнул Ганса локтем в бок и снова расхохотался. – А! Какая разница?