Освенцим, Биркенау, Треблинка, Берген-Бельзен, Равенсбрюк, Бухенвальд, Собибор. Что они ныне? Городки в Польше и Германии. Счастливые, глупенькие городки, с чьих названий смыто пятно греха и позора.
– Вам не доводилось бывать в одной такой немецкой деревушке, в Дахау? Если отправитесь туристом в Германию, остановитесь в ней, она того стоит. И до прекрасного старинного Мюнхена от нее рукой подать. Я бы особенно порекомендовал вам отель «Адлер». А попадете в Саксонию, вообще на север, не забудьте после Ганновера заглянуть в деревню Берген-Бельзен – удивительное соединение старинного очарования и современных удобств.
Я хихикнул и внутренне обнял себя, поздравляя.
Собственная моя участь, участь человека, которого забросило в другую историю, это дело десятое. Все равно никто и никогда не поверит в то, что я сделал, на каких кошмарных исторических корнях произрос. Да и как тут поверить?
Врачи будут толпиться вокруг меня, покачивать головами, дивясь уникальному характеру моей амнезии. Подумать только, деформация памяти, принявшая вид изменения выговора! Одна-две статьи в журналах по невропатологии, может быть, даже эссе Оливера Закса [105] в следующем его сборнике психологических анекдотов.
Со временем выговор станет американским, я узнаю историю моей жизни. А совершенное мной останется неизвестным и непризнанным.
И я вообразил сценку, разыгрываемую в Кембридже, в нехорошем старом мире.
Некто приходит ко мне и заявляет:
– Склонитесь передо мной, я не позволил появиться на свет Петеру Попперу.
– Петеру Попперу, – говорю я. – А кто он, к чертям собачьим, такой?
– Ха! – отвечает пришелец. – Вот то-то и оно! Он родился в тысяча девятисотом и наполнил мир смертью, бедствиями, жестокостью и ужасами. Он поверг наше столетие в апокалипсис междуусобных раздоров и немыслимых зверств.
– Да ну?
– Ага, а я не позволил ему родиться, вот только что оттуда и вернулся. Лишь по моей милости Лондон еще и стоит. В тысяча девятьсот пятидесятом Петер Поппер сбросил на него бомбу и сровнял с землей. Я – спаситель нашего столетия.
В общем, я что хочу сказать… как отреагирует любой нормальный человек на такие вот разговорчики? Похлопает бедолагу по плечу, даст ему немного мелочи и поспешит удрать. Нет уж, знание о моем свершении следует держать при себе и только при себе.
Стив, заметив мое радостное воодушевление, улыбнулся:
– Сдается, сон пошел тебе на пользу, нет?
– Это уж будь уверен. Господи, до чего же здесь красиво.
Какое-то время мы шагали в молчании, сворачивая в дворики и на лужайки, пока не добрались до большого каменного строения на самом краю кампуса.
– О черт, – чуть слышно вымолвил Стив.
– Что такое?
– Да ничего, просто ребята.
– Ребята?
– Ага, Скотт, Тодд и Ронни. Они были с нами вчера.
Самый высокий из них отлепился от стенки, которую подпирал, и направился ко мне, протягивая руку.
– Ну, хеллау! – произнес он с душераздирающим английским акцентом. – Как поживаешь, старина, старый ты забулдыга?
– Кончай, Тодд, – сказал Стив.
– М-м, привет, – поздоровался я. – Так ты – Тодд?
– Точно так, дружище. Я Т-О-дд, – провозгласил он, с коротким, на английский манер, «о». – Это Ск-О-тт, а тот – Р-О-нни.
– Лады, – сказал я, стараясь, чтобы у меня получалось поамериканистее, – хай, Тадд, Скатт… Ранни.
Они рассмеялись, но как-то неловко и неуверенно.
– Нет, без дураков, Майки, ты же просто хохмишь, верно?
– Вообще-то, боюсь, что нет, – ответил я. – Думаю, Стив вам все расскажет. Я проснулся сегодня, считая себя англичанином. О себе почти ничего вспомнить не смог. Нелепо, я понимаю, но это правда.
– Да?
– Угу.
– Завязывай чушь молоть, – сказал Ронни. – Ты что, хочешь сказать, будто не помнишь и о сотне баксов, что занял у меня на той неделе?
– Вот же задница, – сказал Стив, когда все они, увидев мое замешательство, расхохотались. – Ладно, ребята, вы обещали оставить нас с ним в покое.
– Эй, – ответил Скотт, – мы целый долбаный год прожили бок о бок с этим прохвостом. Так что теперь, когда у него крыша поехала, у нас есть ровно столько же прав корешиться с ним, сколько у тебя.
– Разве что желания быть с ним рядом у нас поменьше, Бернс, – ты понял, к чему я клоню?
– Послушайте, – сказал я, напуганный смущением Стива. – Я понимаю, вам все это должно казаться безумием. Скорее всего, причина в том, что я долбанулся башкой. Родители у меня – англичане, может, это как-то на мне и сказалось.
Скотт хлопнул меня по спине:
– Мы с тобой, друг. Только не жди, что я когда-нибудь еще стану поить тебя водкой. Никогда. Усек?
– Покажи им, где раки зимуют, Майки. Стив повел меня мимо них к двери.
– Да, и главное, не забудь, как мяч вбрасывать, – крикнул Ронни, когда мы уже входили в нее.
Господи, подумал я. Бейсбол! Я же ни черта в бейсболе не смыслю. А философия! Предполагается, что я студент-философ. Туго же мне придется.
– И не давай им втыкать в тебя электроды, слышишь?
В первый раз увидев Саймона Тейлора, я едва не расхохотался.
Табличка на двери сообщала: «С. Р., Ст.-К., Тейлор», а залитая светом приемная, в которой сидела за компьютером секретарша, породила во мне ожидание все той же атмосферы, преобладавшей почти всюду в кампусе, – кондиционеры, расслабленность, хлопковые шорты, хай-тек и возгласы «хай!».
– Профессор Тейлор ждет вас, – сказала секретарша, взмахом руки предложив мне и Стиву присесть. – Хотите воды?
– Спасибо, – ответил я.
Секретарша кивнула и уткнулась в монитор. Я взирал на нее в некотором недоумении, пока Стив не ткнул меня локтем в бок и не указал в угол, на большую, перевернутую вниз горлышком бутыль с водой.
– А, – произнес я, вставая. – Ну да. Конечно. Рядом с бутылью возвышалась колонна конических бумажных стаканчиков.
– Клево! – сказал я. – Столько раз видел это в кино. Эдвард Г. Робинсон, [106] помнишь? Ты наливаешь себе воды, из бутыли доносится бульканье воздушных пузырей, а ты одним глотком высвистываешь воду, сминаешь стаканчик и швыряешь в мусорную корзину. Я это к тому, что оставлять его на столе никак нельзя, верно?