Вован и Санек хлопнули меня по плечу напоследок:
— Давай, держись, Сэмэн.
Я встрепенулся и успокоил их, заявив:
— Мужчина все невзгоды должен переносить на ногах!
Ноги мои были немного подогнуты, так что самостоятельно я мог стоять и «переносить невзгоды» только с большим трудом. Земляки пропали во тьме. Им тоже хотелось спать. Лейтенант посмотрел на меня, понял, что разговаривать со мной в таком состоянии бесполезно и коротким справа двинул мне в подбородок. Из разбитого подбородка потекла кровь.
— На губе, сучонок, службу продолжать будешь.
Он как-то неаккуратно зацепил меня за рукав и поволок в сторону караулки. Ночная наша прогулка проходила в полной темноте и при полном молчании сторон. Летёха не ругал меня, не отчитывал, а просто тянул в караулку. Мне же не хотелось ничего объяснять: я уже спал, перебирая ногами мимо палаток, мимо каптерки, в которой мы так хорошо сегодня посидели, мимо столовой и ПМП пока, наконец, не приковылял в караулку. Человек десять караульных свободной смены из курилки с любопытством смотрели: кого это привели на губу после отбоя? Капитан-начкар тоже разглядывал меня с интересом, будто я из кунсткамеры выполз.
— Принимайте, товарищ капитан.
Летёха сдал меня начкару.
— Сёмин? — обратился ко мне капитан.
— Так точно, — кивнул я, — младший сержант Сёмин.
Объяснять еще и ему, что я «прибыл для дальнейшего прохождения службы» не хотелось, да и не моглось: глаза слипались.
— Резво службу начал, — похвалил он меня. — Всем полком тебя искали. Ну, иди, отдыхай, Сёмин. Завтра начнутся твои дни золотые. Выводной!
В караулку вошел рядовой с автоматом. По виду — дембель.
— В сержантскую его, — капитан кивнул на меня как на мешок с ветошью.
Гауптвахта помещалась в одном здании с караулкой, только вход в нее был отделен высоким забором из профильных стальных листов. Импровизированный забор заканчивался колючей проволокой и «путанкой» поверх нее. У «губы» был свой небольшой дворик, в углу которого стоял скворечник сортира.
— Бери щит, — выводной кивнул мне в сторону стопки деревянных длинных щитов, окованных железом. Я взял один, очень тяжелый, — Проходи.
Камер было всего четыре: одна слева, для офицеров и прапорщиков и три справа, для рядовых, сержантов и подследственных. Выводной открыл среднюю:
— Спокойной ночи.
Я зашел в камеру. Не хоромы, надо сказать: голая бетонная коробка с маленьким зарешеченным окошечком под потолком на противоположной от двери стене. Ни нар, ни стола, ни табуретки. Голые стены и бетонный пол. Даже параши нет. На полу, примостившись на таких же щитах, что и у меня, уже спали три сержанта. Я пристроил свой щит и лег на него. Спать без подушки и одеяла на жестком дереве было, конечно, не так комфортно как в казарме, но, на голом бетоне было бы еще хуже. Приняв, наконец-то, горизонтальное положение я моментально заснул.
Чарс и бражка сделали свое дело: эйфорию сменил здоровый солдатский сон с неизменным сюжетом про дом родной и любимую девушку. Я даже не успел подумать о том, что сегодня, возможно, установил рекорд Афганистана и стал чемпионом Сороковой армии по скорости попадания на губу. Попасть на губу в первый же день своего пребывания в полку — да что там день! — через полсуток после приезда в полк — такое, действительно, надо уметь.
Ох, не следовало бы мне начинать свою службу в войсках с губы! Не в добрый час я попал на нее!
Губари делают всю самую грязную работу в полку: убирают помойку, вычищают выгребные ямы, укладывают дёрн. Вся это работа не просто грязная, а очень грязная и невероятно вонючая. После денька-другого вывода на работы, от губарей несет такой парашей, что рядом и стоять-то противно. И, ведь, не «отмажешься» от работы: за отказ от работы начгуб — начальник гауптвахты — добавит сутки, и лишнюю ночь ты проведешь на жестком щите в бетонной коробке камеры. Начгубов же на все гауптвахты Советской Армии специально подбирают с садистскими наклонностями, чтоб губарям было понятно — губа не санаторий. Впаяет тебе и сутки, и вторые — не поперхнется! Так стоит ли усугублять? Поэтому, на губе работают все — и деды, и дембеля. С чувством собственного достоинства, солидно и не спеша, таскают они носилки с *овном или прижимают к животу куски мокрой земли с кустиками травы — дёрн. Пожалуй, можно поспорить: что хуже? Убирать помойку при плюс пятидесяти, вдыхая ядовитые испарения, которые валят с ног или дерновать? За два часа работы на помойке и хэбэ твое, и сам ты пропитаешься гнусным запахом разложившихся и гниющих на жаре отходов. С эти запахом ты вечером вернешься к себе в камеру, и утешением твоим будет лишь то, что и сокамерники твои пахнут не лучше. Нет, еще хуже, чем убирать помойку — это укладывать дёрн! Сперва трясешься в кузове самого грязного грузовика в полку за этим самым дерном, затем на берегу какого-нибудь ручья лопатой аккуратно отдираешь пласты плодородного слоя почвы с травкой, потом бережно, чтобы пласты дерна не рассыпались в руках и не пришлось бы все начинать заново, грузишь дерн в кузов, привозишь в полк и нежно беря дерн на руки из кузова, укладываешь, подбивая пласты друг к другу в том месте, где укажут. При этом рукава и живот у тебя остаются крепко выпачканными в земле и траве. Но и это еще не все. После укладки ты долго и упорно носишь ведрами воду, поливая уложенный участок дёрна, чтобы трава быстрее принялась на новом месте. И все это только для того, чтобы беспощадное афганское солнце меньше, чем через неделю спалило плоды рук твоих, и на месте дерна остался бы толстый слой засохшей грязи, которую предстоит убирать. Самая грязная и бесполезная работа на свете!
Но, как говорится: чем бы солдат не занимался, лишь бы он задолбался.
При поступлении на гауптвахту у арестованных отбирались ремни и звездочки с головных уборов. Из умывальных принадлежностей полагалось иметь только полотенце и мыло. Обыкновенно, после двух-трех суток грязной работы, лишенный возможности побриться, в засаленной от грязи форме без ремня, губарь представлял из себя грязное, небритое чудовище, сродни привокзальным бродягам. Глядя на него со стороны, трудно было определить: сколько он служит? Он был поразительно похож на задроченного духа, на чмо болотное, но взгляд и осанка выдавали в нем человека бывалого и достоинства своего не уронившего.
Тем больше радости было дедам и дембелям, когда на губу попадал черпак — такой же старослужащий, но, к его несчастью, с меньшим сроком службы. В армии существует как бы две параллельных иерархических лестницы. По Уставу, полковники командуют майорами и ниже, майоры — капитанами и ниже, капитаны — лейтенантами и ниже. И так до рядового. Такой порядок прописан черным по белому в умных книжках и протеста ни у кого не вызывает. Но есть и другая лестница, с более крутыми ступенями. На этой лестнице, до года ты дух без всяких прав, но перегруженный обязанностями. От года до полутора — черпак, от полутора и до приказа — дед, а после приказа об увольнении в запас — дембель. И в этой табели о рангах мои погоны младшего сержанта имели сомнительную ценность.