Вот это пузаны!
Да, пожалуй, не стоит судить о человеке по внешнему виду. Дяденьки сегодня показали класс.
Однако, я согрелся от бега. Настроение заметно поднялось: горы не казались уже такими же мрачными, как четверть часа назад, а пустыня не была такой унылой. Кажется, даже стало посветлей и пришла теплая мысль, что туалеты чистить придется не нашему взводу. Начала финишировать пехота. Старослужащие под руки волокли отстающих молодых на финиш, потому, что время будет отсекаться именно по ним.
— Давай-давай-давай! — подбадривали пехотные деды пехотных духов, чуть не неся их на руках.
Победила ремрота.
Она пробежала хуже всех. Остальные вздохнули счастливо и облегченно: на следующую неделю туалеты обрели своих новых хозяев.
Настроение поднялось, но все равно служить от этого сильнее не захотелось.
Совсем не хотелось служить сегодня!
Сегодня — у меня был день рождения. Сегодня с утра мне исполнилось девятнадцать лет.
В палатке я взял метлу и пошел убирать курилку: руками новорожденного девятнадцатилетнего именинника. Уже с самого утра я не заметил ни плюшек, ни тортов, а вонючие бычки-окурки, как ни напрягай фантазию, нисколько не напоминали праздничные свечи. Настроение, которое, было, поднялось после пробежки, соответственно упало. В душе было такое чувство, что сегодня меня непременно должны похоронить.
Без воинских почестей.
Аппетита никакого не было. Я поел без воодушевления и мне стала неприятна веселая болтовня за столом, которую вели Женек, Тихон и Нурик. По случаю воскресенья не было намечено никаких работ и я отправился в палатку дожидаться вечернего фильма. Я не знал куда мне деть эти десять часов до фильма и двенадцать до отбоя. Пойти к Рыжему? У него своих забот полно. Завалиться к Щербаничам? Они дежурят на узле связи и освободятся только после обеда. В парке мне делать было нечего, в каптерку меня не пустят.
Вдобавок, настроение поганое — хоть застрелись!
Так ключи от оружейки не у меня, а у Полтавы, да и глупо это — стреляться за каких-то полтора года до дембеля. Тут уж до черпачества рукой подать осталось. Какой смысл стреляться? Не смешно это.
Я вспомнил как год назад мы сидели за праздничным столом у меня дома. Матушка наставила всяких вкусностей, расставила бутылки с вином и водочкой. Пришли родственники. Наевшись-напившись все пели песни. Тот день рождения не был особо веселым: все понимали, что в семье вырос рекрут, которого через несколько месяцев забреют в армию. А вот два года назад, когда мне исполнилось семнадцать, мы с пацанами из технаря…
— Чего ты расселся? Тебе делать нечего?
Это Гена Авакиви. Дед с нашего взвода. Позапрошлогодний день рождения улетел из моих воспоминаний в позапрошлый год и я вернулся в год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый в палатку второго взвода связи, где я и попался на глаза дедушке Гене.
— Сигарету мне принеси. Быстро! Жареную!
Сигареты найти было не проблема: в каптерке их лежали целые стопки. Каждый курящий получал восемнадцать пачек «Охотничьих». «Гибель на болоте», как их звали. Они не делились на «свои» или «чужие». Просто лежали все в одном месте и каждый мог взять новую пачку, если успел докурить старую. Одна такая синяя пачка, с вылетающими из камышей утками на картинке, была у меня в кармане. «Жареную» — на Генином языке означало «прикуренную». Спичек ни у него, ни у меня не было. Я вышел на переднюю линейку. Под грибком стоял Нурик.
— У тебя спичек нет? — спросил я у него.
Нурик издал языком звук «цх», что означало: «спичек у меня нет».
— Живей, душара! — исходился в палатке криком Гена.
Я подошел к дневальному минбанды, но и у него тоже не было спичек. Я, наверное, еще долго бы ходил по батальону в поисках огня, распаляя гневливого деда, но Нурик из чувства духовской солидарности достал из кармана трассер и молча протянул мне. Зайдя за палатку, я нашел подходящий булыжник, выгрыз пулю, высыпав порох вставил ее обратно в гильзу ударил по ней булыжником. Тут же с шипением брызнули искры — праздничный фейерверк в честь моего девятнадцатилетия. Я прикурил и отнес дымящуюся сигарету Гене.
— Ты где ходишь, урод? — вместо благодарности спросил он у меня, — я тебя, урода, тут час ждать должен?
— Я не урод, — негромко возразил я.
— Чего-о-о?! А ну, повтори, урод, что ты сказал?
— Я — не урод, — повторил я.
— Да я тебя!.. — Гена запнулся о мой взгляд, — свободен.
Он лег на свою койку, дымя принесенной мной сигаретой, а я вышел в курилку.
Если Кравцов был похож на бочонок с пивом, то Гена Авакиви был похож на молочного поросенка. Невысокого роста, плотненький, крепко сбитый, на редкость чистоплотный, он был альбиносом. К его белой коже почти не приставал загар и он был не коричневый, как все остальные пацаны и офицеры в полку, а розовый, как двухмесячный поросенок. Сквозь реденькие коротко стриженые бесцветные волосики проглядывала розовая кожа черепа, а белесые ресницы на вечно красных веках придавали ему окончательное сходство с парнокопытным. Когда он хлопал своими ресницами я все время невольно ожидал: когда он захрюкает?
«Эх, Гена, Гена», — горько думал я про себя, — «попался бы ты мне, дружок, на дискотеке в парке. Или где-нибудь в безлюдном тихом месте. Я бы тебя научил сигареты жарить. Это тут, в Афгане ты — дед. А на гражданке ты — ноль. Слесарь-ремонтник. Петеушник. Встретиться бы нам с тобой после моего дембеля. Поговорить бы душевно. Службу вспомнить. Я бы тебе всю твою свинячью харю в противогаз превратил. По всей голове твоей, поросячей, шишек бы наставил на память».
День прошел бездарно, если не считать за достижение обед, на который не пришло половина полка. К вечеру мысли и предвкушение всего полка переключились на фильм, который должны были показать после ужина, поэтому на вечерний прием пищи пожаловали все, даже дембеля: все равно из палатки выходить, так за одним уж разом и поесть. Пусть это даже будет «толстолобик в томате».
Настроение было — хуже некуда. Вечером я снова принял у Полтавы дежурство для того, чтобы через сутки сдать его Кравцову, и сидел, уткнувшись носом в свою тарелку, ковырял в ней и не видел, что я ем. Женек, заметив мой похоронный настрой, прервал свою болтовню с Тихоном и Нуриком:
— Ты чего такой? — спросил он у меня.
Все за столом повернулись ко мне. Хорошо, что за нашим столом сидели только духи, а то внимание дедов и черпаков было сейчас невыносимо.
— Ничего, — буркнул я, продолжая ковырять ложкой в тарелке.
— Да ладно тебе: «ничего», — не унимался Женек, — весь день сегодня ходишь весь не в себе.
— Слушай, Кулик, отвали, а? — попросил я, стараясь не распаляться и держать себя в руках.
— Из дома что-нибудь плохое получил?
— Ничего я не получал!