Мы усаживаемся в длинную машину с шофером и едем в загородный ресторан.
Дорога не близкая, минут сорок. Можно поговорить о том о сем…
– Я не делал в моей жизни никаких усилий, – говорит Федерико. – Я просто ехал от станции к станции, а вокзалы стояли на местах уже готовые.
Он не прокладывал путей. Не строил вокзалы. Просто ехал, и все.
– Может быть, вы пришли с ПОРУЧЕНИЕМ? – догадываюсь я.
– Но каждый человек пришел с Поручением, – возражает Федерико.
Я вспоминаю мою знакомую, которая умерла от водки в молодые годы. Не может быть, чтобы ей было дано ТАКОЕ поручение… А может быть, многие путаются и садятся не в свои поезда…
– А вы? – Федерико смотрит на меня.
– Мой поезд почему-то всегда заходит в тупик.
– Почему?
– Потому что машинист – идиот, – серьезно отвечаю я.
Мой машинист – это мой характер.
– Значит, вы можете работать только в тупиках, – делает вывод Федерико.
Я задумываюсь. Значит, мой характер сознательно подсовывает мне тупики. Я выхожу из них только в работе. Моя работа – не что иное, как дорога из тупика.
Однажды я спросила у своей любимой актрисы Лии Ахеджаковой:
– Что является твоим стимулом для творчества?
– Я жалуюсь, – ответила Лия.
Ее стимул – обида. Мой стимул – тупик.
А счастье? Разве не может счастье быть стимулом? Ведь существуют на свете счастливые люди, которые много и плодотворно работают. Да взять хотя бы Феллини… Но что я о нем знаю?
– В Москве по телевидению недавно показывали «Ночи Кабирии», – сказала я. – По сравнению с последующими вашими фильмами этот наиболее демократичен. Понятен всем.
– Вы хотите сказать, что в «Кабирии» я еще не был сумасшедшим. А по мере развития моей паранойи я становился все менее понятен людям…
– Да! Да! Да! – радостно-шутливо подтвердила я.
– Достаточно было одного «да». Три – это слишком, – упрекнул Федерико.
– А Джульетта Мазина похожа на своих героинь?
– Джульетта католичка. Из буржуазной семьи. Мы вместе пятьдесят лет.
Они познакомились на радио. Обоим было по двадцать.
– Я хочу, чтобы вы пришли к нам в гости.
– Нет, нет, я боюсь Джульетту, – пугаюсь я.
Я представляла ее наивной круглоглазой Кабирией, и мне трудно вообразить ее строгой католичкой с безукоризненными манерами.
Я жду, что Федерико начнет опровергать и уговаривать. Но на Западе никто никого не уговаривает. Не хочешь – значит, не хочешь.
– Она благодарна вам за свои роли?
– Это вопрос к ней. Думаю, нет.
– Почему?
– Джульетта считала себя чисто трагической актрисой. Я доставал из нее клоунессу. Она сопротивлялась. Я ее ломал.
Федерико вытащил клад, глубоко запрятанный, заваленный сверху средой и воспитанием.
– Я много размышлял над идеей брака, – задумчиво говорит Федерико. – Это все равно что двух маленьких детей посадить в один манеж и заставить вместе развиваться. Это не полезно. И даже опасно. Но люди почему-то держатся за брак. Вы держитесь?
– Держусь.
– Я тоже.
Земля круглая. Человек должен за что-то держаться, чтобы не соскользнуть.
– «Ночи Кабирии» – это последний фильм, в котором я пользовался литературной основой.
Мне не совсем ясно, как делать фильм без литературной основы. Наверное, как художник: увидел – мазок, еще раз посмотрел – еще мазок. Поэтому в авторском кино главное – не сюжет, а образы. Образы «Амаркорда», например. Ожившая живопись Параджанова.
Я вспоминаю свою работу в кино, и мне почему-то жаль своих лет, «растраченных напрасно».
Жаль, что на моем пути попадалось мало гениев. Да ведь их много и не бывает. Один-два на поколение. Природа больше не выдает.
Хозяин ресторана – живописный итальянец: на груди цепочки и бусы в шесть рядов. Волосы стянуты сзади в пучок и висят седым хвостиком. Худой. Значит, правильно питается.
Люди с лишним весом относятся к группе риска. Поэтому среди богатых толстых почти не бывает.
Хозяин выходит навстречу Федерико и его гостям. Приветствует лично в знак особого, отдельного уважения.
Выходят и жена, и дочь. Дочь я не запомнила. Жена состоит из густого облака дорогого парфюма, коротенького кошачьего личика и платьица выше колен. Сколько ей лет? Непонятно. Судя по взрослой дочери, лет пятьдесят. Но это не имеет значения. Все зависит от умения радоваться. Если умеет радоваться, то наденет коротенькое платьице, обольется духами – и вперед. Всем на радость и себе в том числе. Как говорила моя мама: «Пятьдесят лет хороший возраст. Но это понимаешь только в шестьдесят».
– Ты думаешь, чей это ресторан? – лукаво спросил меня Феллини. – Ее или его?
«Конечно, ее», – подумала я.
– Ее, – подтвердил мои мысли Феллини. – А он – так…
Хозяин посмотрел на меня соколиным взором, кивнул головой, дескать: ага… так… погулять пришел.
Но я поняла: кошечка тоже держится за брак. Все идет до тех пор, пока этот бесполезный муж в цепочках ходит и посматривает. Зачем-то он нужен. Убери его, и все скатится по круглому боку Земли в тартарары.
Мы сели в саду. Хозяин принял заказ.
Я решила, что сейчас хорошее время для моей идеи. Сейчас я ее расскажу. Но что-то разомкнулось в нашей орбите. Я никак не могу начать.
Подали спагетти из самодельной лапши, с каким-то умопомрачительным соусом. Хозяин сел вместе с нами.
Я рассеянно накручивала лапшу на вилку, все примеривалась, когда бы приступить к изложению идеи. Мне мешал хозяин. Я холодно смотрела на его цепочки.
Он немножко посидел и ушел.
– Клаудиа, – окликнула я свою помощницу, как бы призывая на решительный бой.
Клаудиа сглотнула и отодвинула тарелку. Я начала. Клаудиа повторяла. Федерико смотрел перед собой с отсутствующим видом. Моя энергия уходила в никуда.
– Вы слушаете? – проверила я.
– Да, да… – рассеянно сказал Федерико. С ним что-то происходило.
А происходило следующее: он не спал ночь. Почувствовал, что давление лезет вверх, ломит затылок. Достал таблетку, понижающую давление (они у него всегда при себе), выпил. А потом – забыл и выпил еще одну. Давление стало падать. Начали мерзнуть руки и ноги. Федерико прислушивался к себе, и показалось, что его поезд подходит к последнему вокзалу. Он испугался. Ведь никто не знает, как ТАМ.
Я в это время что-то говорю, Клаудиа повторяет. Зачем эти дополнительные шумы? Федерико охотно бы попросил: «Замолчите, пожалуйста». Но он тактичный, нежный человек. Он не может обидеть людей, даже в такую смятенную минуту. И он сидит под нашими словами, как под дождем. И боится, как заблудившийся ребенок.