– Так что там впереди? Гарпия?
А по ночам (тепло здесь спать, хоть без плаща на землю падай!) – звездный огонь с черных глубоких небес. Лежи, руки за голову закинув, считай огоньки под меднокованной твердью.
...Чем дальше от Ахайи, от Лилового моря, от родного Номоса – тем спокойнее на душе. Словно и вправду, я-прежний, сирота с Глубокой улицы, ванакт-наемник на чужом троне, остался где-то там, у нелепых пергамских стен. Ушла боль, растворилась среди желтого простора, и даже Амиклу можно вспоминать без грусти, даже маму. Словно не со мною это было, словно случилось все в века допотопные, в чужой чьей-то жизни – славной, хорошей, но чужой. И будто нет уже Диомеда Тидида, а по ровной хеттийской дороге, по земле Светлых Асов, едет Дамед-ванака, Дамед-бог...
– Горек глоток из чужого колодца!
Хей-я! Хей-я!
Тленом разит запах хлеба чужого!
Хей-я! Хей-я!
...И вправду, наше Эхо, пугливая нимфа, здешнему даже не сестра младшая. Хоть и быстро едем, никого вперед не пропускаем, а хеттийское Эхо начеку. Узнают! Узнают, кланяются, иногда на колени бухаются. «Дамед-ванака! Дамеда-давус!» А ведь «давус» по-хеттийски – «бог» и есть!
Одно плохо: не угнаться нам за здешним Эхом. А ведь впереди – Гарпия, перекресток, самый важный, самый опасный. Перекресток – и крепость на холме.
– Солнце чужое огнем обжигает!
Хей-я! Хей-я!
Небо чужое – могильные плиты!
Хей-я! Хей-я!
– Мантос?
– Все понимаю, Диомед-родич, все вижу. Ночью пойду, да. Сам пойду, ванакт! Сам пойду, Фремонида возьму, брата своего возьму, племянника возьму. Не подведем, ванакт Диомед! Тихо резать будем, тихо душить будем, зарежем, задушим – ворота откроем. Не пойдем даже – поползем, змеями поползем, ящерицами...
Змеи и ящерицы ползут в ночь...
Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми. Боги посылают людей на смерть...
* * *
Эй, куреты! Провожаем в дальний путь свою родню!
Пусть дорога будет легкой из чужбины в отчий край!
Хо-о-о-о! Хой!
Как же им домой добраться, как их душам путь найти?
Мы польем вином дорогу, кровью вражеской польем!
Хо-о-о-о! Хой!
Плохо гинуть на чужбине, от родных огней вдали!
Еще хуже киснуть дома да без славы помереть!
Хо-о-о-о! Хой!
Что же им сказать в Аиде, нашим пращурам сказать?
Пусть гордятся нами предки, пусть к себе с победой ждут!
Хо-о-о-о! Хой!
* * *
– Э-э, ванакт! Там такое, ванакт! На коня садись, поехали, посмотреть тебе надо, да!
Пора выступать, погребальные костры залиты вином, серой гарью дымит мертвая крепость, дорога пуста... Да только вид у Мантоса-старшого уж больно странный. Вроде бы ехал себе, ехал чернобородый (по южной дороге, что к морю Зеленому ведет, я его направил – для пущего бережения), а у дороги той – гора золотая. И радость (гора! золотая!), и жалко, сотой доли не унести.
– Не хеттийцы? – поинтересовался я на всякий случай, на конскую спину садясь.
– Э-э-э-э! Зачем хеттийцы, ванакт? Тебе нужны хеттийцы? Мне нужные хеттийцы? Нам нужны хеттийцы? Поспеши, ванакт, поспеши, родич! Ай, поспеши!
А в черной бороде – широкая улыбка. Видать, велика та гора золотая!
Ну, если «ай!»...
Я не ошибся – гора. Не золотая, конечно. И даже не красная – обычная, серая, в негустом кустарнике, словно у нас в Этолии. К горе дорога ведет, за камни цепляется, а в горе – дыра черная, перед дырой вроде как площадка ровная, гладкая. Хотел спросить – не успел. Подмигнул мне старшой – и остальные гетайры, что со мною увязались, подмигнули, языками прицокнули.
– Ай, не скажем! Ай, сам посмотри, родич!
Крут подъем, да не велик, вот уже и площадку видать, и каменные личины, что в скальную плоть врезаны (то ли все те же львицы, то ли кто еще, не разобрать), и колонны по бокам. Видать, храм! Видел я уже такие – и у нас, и тут, у хеттийцев...
Тогда почему «ай»? Хотел переспросить, вновь вперед поглядел. Раздумал.
Понял.
Девчонки. Девочки. Девушки. Девицы...
Ай!
...В белых накидках, в золотых ожерельях, в блистающих цветными каменьями браслетах, в диадемах серебряных. И просто так тоже – без всего этого, лишь в венках из цветов. На личиках юных, белых, смуглых, курносых, губастых, тонкогубых – улыбки. Никак, рады?
Ай!
Протер я глаза, себе не веря, а мои гетайры уже с коней слезли, тоже улыбаются, бороды свои черные оглаживают. Не испугались девчонки, ближе подошли, руки в браслетах к небу жаркому подняли. Запели – весело, дружно. Да так запели, что тут же подпевать захотелось. Сверкнул Фремонид-гетайр уцелевшим глазом, шлем кожаный снял, к самой высокой да красивой подошел, поклон отдал. Звякнули браслеты, протянули тонкие руки венок – прямо на Фремонидову буйную голову.
Тут только и очнулся я. Очнулся, байку, которую мне когда-то Любимчик поведал, вспомнил. Мол, живут в Океане чудо-девы, Сирены-Певуньи, да только опасно возле тех Сирен даже мимо проплывать...
– Храм это, родич, понимаешь! – жарко зашептал мне в ухо Мантос. – Бог тут такой хороший, девочек собирает, самых красивых, самых добрых, самых...
Не договорил. Облизнулся. Сглотнул.
А девчонки допели, ближе подошли, вновь браслетами звякнули.
– Ма-Инарас! Ма-Инарас! Ма! Ма! Ма!
Понял я – худо дело. Еще раз запоют – и останусь я без моих гетайров.
Что должен делать воевода, когда войско в бегство ударилось? Правильно – вместе с ними бежать, «Заманивай, братцы!» кричать... Шагнул я вперед, улыбнулся.
– Радуйтесь, красивые! Великое Солнце!
(«Радуйтесь» – это по-нашему, а «Солнце», понятное дело, по-хеттийски.)
– Солнце, Великое Солнце! – заулыбались в ответ. – Ма! Ма-Инарас!
А вот и венок! Пора шлем снимать...
– Спасибо, красивые! А вы куда? Наз-з-зад!
Последние слова, ясное дело, уже по-этолийски. И не красавицам.
– Назад, говорю! Поклониться! Улыбнуться! И – вниз!
Стон к небесам вознесся. Тяжелый, протяжный...
– Э-э, ванакт! Э-э, родич! Э-э, Диомед!
– Отставить! – выдохнул я, не оборачиваясь и девчонкам улыбаясь. – Только вас тут не хватало, обормотов! Ишь, когти распустили, орлы плевронские! Девчонок не обижать!
– Так по согласию же, родич! По согласию!
Я только рыкнул (негромко, дабы красавиц не испугать). Знаю я это куретское «по согласию»!
И снова – стон к небесам. Хотел я повернуться, чтобы ясность полную навести – да опоздал. Самая красивая, в диадеме да в ожерелье, уже рядом. Улыбается.