Та самая, в браслетах.
Будто лежу я в горнице, светильник в углу чадит-помирает, а она входит и голосишком своим писклявым...
– Радуйся, богоравный!..
– ...Радуйся, богоравный!
Что за Танат? И во сне эхо?
– Господин Диомед, я...
Пока глаза продирал, пока пальцы знаком-оберегом складывал, понял – не сон. Вот светильник догорает, а вот и...
– Сгинь!
Не сказал – подумал. В окошко взглянул – темно. На дульку посмотрел – на ней хитон тканый, в серебре (уж не из Капанидовых ли сундуков?). А как звякнули ее браслеты, так я и проснулся.
Окончательно.
– Ты... Ты чего?
И увиделась мне веревка. Та, на которой я служанок вкупе с привратником повешу. Прав Сфенел, надо! И действительно, спит себе господин Диомед, от трудов праведных, Ареевых, отдых вкушает...
– Я... Я пришла любить тебя, господин...
Фу ты!
– К Капаниду иди! – буркнул я, на левый бок поворачиваясь. – К богоравному Сфенелу. На конюшню. В стойло...
Ох, узнаю, кто ей двери ночью открыл!
Лег, покрывало на голову накинул... Что такое? Неужели плачет?
Плачет!
Почти так же, как когда пеласги-ублюдки ее насиловали. Я даже испугался.
– Ты... Не надо! Не надо!
Пока усадил, пока воды принес вкупе с полотенцем, пока себе водой в лицо плеснул...
– Я... Я пришла любить тебя, богоравный господин Диомед! Я должна любить тебя! Я – рабыня Афродиты Пеннорожденной, мне так приказали...
Бормочет, слезы полотенцем утирает – и на меня смотрит. Мне даже не по себе стало. Или я ей не то брякнул спросонья? А ведь точно! Зря это я стойло помянул!
– Как тебя зовут?
– Амикла, господин Диомед! – сказала и потянулась – ближе, ближе. – Меня из Амикл сюда продали, поэтому и зовут так. Я – иеродула, раба Киприды [25] , я должна любить всех мужчин...
И вдруг почудилось – не то эта девочка сказать хочет. Совсем не то! Будто рот одно говорит, а глаза – другое совсем.
– Я... Я красивая, господин Диомед. Я умею мужчин любить! Я все умею!..
А хитон уже на полу! Когда только успела? Улыбнулась сквозь слезы, вновь вперед подалась.
...А я стою себе столбом. И не потому, что не знаю, чего с дульками этими делать. Ночуют у меня порой – и дульки и свободорожденные (и богоравные – иногда). Да только...
– Я все умею, господин! Я все умею...
...Не все! Не засветится ее кожа, не унесет меня ночным ветром над безмолвным лесом, не плеснет в глаза кипящим серебром...
Потому и не задерживается здесь никто. Уходят! И уже слушок ползет-извивается: Диомед, Собака Этолийская, лошадей только любит. А о девчонок сандалии вытирает.
Но ведь неправда это!
– Я... красивая...
Тихо так сказала, безнадежно. Как в тот миг, когда пеласгов умоляла.
И уже не знаю, кого винить? Закляли меня, что ли? Ведь красивая девчонка, таких не на каждой улице встретишь! Другой лишь заметит – на колени упадет. А я... Груди вижу (маленькие, обвислые немного, на левой – родинка), синяки на ногах, на щеке – царапина, еще не зажила. И пупырышки на животе...
– Я... Я и танцевать могу! Я хорошо танцую...
– Сядь!
Понял – ничего с собой не сделаю. Ни-че-го! И она ничем не поможет. Ведь что осталась от тех девчонок, что ко мне приходили? Помню только: одна пыхтит, другая вертится, у третьей изо рта пахнет...
Думал сперва – просто так Светлая сказала. Просто так...
«...Ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить.»
– Слушай, Амикла, а чего ты в храм боишься возвращаться?
Шморгнула носом (нос короткий, маленький, куда там Капанидову!), плечиками дернула:
– Не хочу, чтобы высекли! Я ведь повеление Пеннорожденной нарушила. Нам всех мужчин любить приказано, понимаешь? Всех! А те господа, ну, которые тогда...
– Те ублюдки, – с удовольствием поправил я.
– Я их всех любила! Честно! А они... они не очень меня любили. Они силой заставляли, били. Силой нельзя – ведь это же любовь! Плохие они!.. Но все равно, я должна их любить!
– Ну и богиня! – вновь не утерпел я. – Сама бы попробовала!
– Ты не понимаешь! – Амикла вскинулась, вновь шмыгнула носом. – Когда я их люблю, я и есть Афродита! Настоящая! Это она любит – ну, и я немножко... А я их не смогла больше любить. И еще я не принесла серебра богине, а я должна каждый вечер серебро в храм приносить, которое мне за любовь дают. Много серебра... Поэтому я обязана рассказать это господину Стрепсиаду, а он должен высечь меня перед алтарем. Больно высечь! А я не хочу! А хочу господина Сфенела любить. И тебя тоже! Только тебя больше...
Я прикрыл глаза – на миг, всего на миг. Нет, не блеснет серебро, не засветится, не унесет над ночным лесом. Просто девчонка, исцарапанная, в синяках, с родинкой на левой груди. И я – истукан деревянный.
– Я... Я всех люблю, господин Диомед. А тебя... А тебя тоже люблю... Ты... Ты не делай ничего, ладно? Просто ложись, я тебя любить буду...
Потянулась ко мне, коснулась губами плеча... шеи... груди... повязки на руке...
Афродита! Бедная маленькая Афродита с пупырышками на коже. Богиня, которая боится, что ее высекут...
– Завтра на рассвете – у алтаря Реи. Оттуда – бегом, в полном вооружении, затем – учебный бой... Старший эфеб Диомед, ко мне!
Сегодня занятие ведет Эматион. Правда, занятием это и не назовешь. Копье, лук (опять промахнулся!), подгонка панциря. А вот завтра!.. Мне же сотню дядя Эгиалей обещал! Моя сотня против... Интересно, против кого?
– Тидид, ты остаешься в городе.
Что-о-о-о?
– Приказ лавагета. Из города не выезжать, ночью оставаться дома. Повторить!
Повторяю. Повторяю – а сам еле на ногах стою. Да как же это? Ведь мы готовились, столько готовились! Мне же сотню обещали!
– Р-р-разойдись!
Хвала богам! Теперь хоть спросить можно. Да что толку? Эматион только руками разводит.
– Сам не понимаю, Тидид! Мы же должны были друг с другом воевать – моя сотня против твоей. Мы с твоим дядей три дня по лесу ходили, рубежи намечали! Может, из-за того, что ты руку порезал?
Я не знаю, он не знает. Кого спросить? Дядю Эгиалея? Так он как раз этим утром уехал.