Лютая Паника-дочь над испуганным людом несется,
Створки ворот открывая и с воинов срывая доспехи.
Кто устоит перед ней, кто потщится бороться с всесильной?
Страшен он, Пан разъяренный, и даже могучие боги,
Прячутся в горних чертогах, на землю взирать не рискуя.
Кричи, Пан! Кричи!
* * *
Я думал, будет война.
Короткая, почти без крови – но война. И я был готов, и мое войско готово, и мои гекветы уже выполняли приказ, тот, что я отправил с Амфилохом Щербатым. Мне не требовалось прятать свои дружины. Они стояли у всех на виду, там, где и должны стоять: Промахова у Лерны, перекрывая путь к морю, Полидора – в Тиринфе, Эвриала Смуглого – у Трезен, а Капанидова – на запад от Аргоса. А в самом городе меня ждали воины Щербатого, чтобы обезоружить стражу и открыть ворота.
Я не прятал войска, да и негде мне было их прятать. Заячья Губа, ошалевший от крика Керы, от Фобосова страха и Деймосова ужаса, сам призвал к оружию басилеев.
Сам!
А те, кто ему еще верил, кто был готов умереть за ванакта-нечестивца, бесполезно мерзли в Аркадии, ожидая куретскую конницу.
Зимой не воюют, Алкмеончик!
Поэтому, как только у пограничного камня вокруг моей колесницы сомкнулась сверкающая медь тиринфской дружины (не опоздал, Дылда Длинная!), я был готов к бою.
Но тут крикнул Пан...
...И рухнули высокие, кованые медью ворота, и разбежались очумевшие от ужаса стражники, и льдом застыла печень у Алкмеоновых даматов, а лютая Паника-дочь уже парила над красными черепичными крышами Лариссы...
И не выдержал Алкмеон-ванакт, Алкмеон Заячья Губа, чей разум уже помутили Эринии, перед чьим взглядом стоял окровавленный призрак убитой матери...
Так и кончилась моя вторая война. Война, которой не было.
– Только ванактом, Тидид! – Эвриал Смуглый дернул щекой, легко пристукнул ладонью по резному подлокотнику. – И пусть кто посмеет пасть раскрыть! Мы – Аргос!
– Мы – Аргос! – толстяк Полидор даже привстал, пухлая рука сжалась в кулак. – Мы – Аргос, Диомед! Ты – ванакт!
– Ванакт! – Промах Тиринфец.
– Ванакт! – Амфилох Щербатый.
– Папа... Отец... Он очень любил тебя, дядя Диомед. Он говорил, что ты – самый лучший. Ты должен стать ванактом вместо папы!
Маленький Киантипп – басилей Киантипп Эгиалид – говорит тихо, но каждое его слово гулко звучит под высокими сводами. И мне вдруг кажется, что я вновь слышу голос дяди Эгиалея...
Эх, дядя, дядя!
Утро, сквозь щели в ставнях – неверный зимний рассвет. Тронный зал пуст, и трон пока еще пуст. Мой трон... Мы сидим в сторонке, мы – эпигоны, братья, разделившие поровну все – и боль, и кровь, и победу. Мы пока одни. Только у трона, у дверей, у закрытых ставнями окон – мои гетайры. Теперь куреты всюду со мной, не отходят ни на шаг. Но они молчат. Решать – нам.
И мы решаем.
Решаем, потому что сейчас этот зал наполнится людьми – перепуганными людьми, радостными людьми, растерянными людьми. Два дня они прятались, придворные, гиппеты, служилые даматы, жрецы. Прятались, все еще боясь – или надеясь – что Заячья Губа вернется. А теперь, когда все стало ясно, сбежались сюда, в Лариссу, под черепичную крышу Нового Дворца.
Алкемон не вернется. Он в Аркадии со своими пеласгами, полубезумный, гонимый беспощадными Эриниями, навечно запятнанный кровью. Теперь не мой отец, не я – он изгнанник, ему просить милости и приюта у басилеев-козопасов в глухих селеньях, где еще не слышен крик беспощадных Мстительниц. Он не вернется. Добрые аргивяне терпеливы, но Убийцу Матери они не простят. Призрак Эрифилы, дочери Талая, отныне навсегда встанет между Коровьими детьми и троном Аргоса.
Четверо уже сказали. Двое молчат. Молчат, хотя их слова для меня – главные.
– Капанид?
Мой друг смотрит в сторону, сопит, дергает волосинки на подбородке.
– Понимаешь, Тидид... Они... Мои родичи... Они, вроде как... А, ну их!
Широкая ладонь взлетает вверх, рубит холодный зимний воздух:
– К воронам их всех! Ты – ванакт! Да, ребята, о чем мы тут болтаем?
– О троне, Сфенел, – негромко отвечает толстяк Полидор. – О троне. И об Аргосе.
Он прав. Великий Атрей не шутит. Слово «ванакт» и слово «война» теперь для нас – одно и то же.
– Дядя Эвмел?
Дядя Эвмел – старший. Дядя Эвмел – сын Адраста Злосчастного. Его слово – главное.
Дядя не спешит. Молчит, на меня не смотрит. Вниз смотрит – на холодные каменные плиты.
– Дело не в титуле, Тидид, – наконец вздыхает он. – Атрей все равно начнет войну. Он прав, над Ахайей должен быть владыка – единый, всевластный. Только мне кажется, время у нас еще есть. Пока жив Эврисфей...
Дядя замолкает, худые пальцы сжимают навершие тонкой трости.
– Оступать поздно, Диомед! Ты – ванакт! Мы за тебя, гиппеты – тоже... Ты – ванакт!
Все сказано. Пора махнуть рукой, впустить толпящееся у дверей стадо, надеть пурпурный плащ, застегнуть золотую фибулу... Вот и венец – на серебряном треножнике, у самого трона, ждет...
– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты и Эгины Апийской...
От приоткрытого окна несет холодом. Внизу – пустая, безлюдная площадь, мокрые от ночного дождя каменные плиты...
– Мама!
Не говорю – шепчу, еле двигая губами. Почему она не отвечает? Почему не слышит?
– Мама! Что мне делать? Еще не поздно, скажи? Мне не надо этого, я не хотел, никогда не хотел!
– Хотел...
Чей это голос? Ее? Или просто – дальнее эхо?
Все! Пора!
Пора!
– Ну что, богоравные, начнем?
– Сам ты богоравный! – охотно откликается кто-то.
И уже ничего не изменить, не исправить, сейчас я накину пурпурный фарос, надену венец, сяду на каменный трон. На мой трон...
Нет, неправда! Это не мой трон! Это трон Адраста Злосчастного, трон дяди Эгиалея, трон Киантиппа, который просто не успел вырасти. Я – случай, меня кликнули, как зовут стражника, чтобы выгнать вора, забравшегося в дом.
...И над всем – над тронным залом, над Лариссой, над спящим Аргосом – тяжелая, железная тень всесильных Микен. Они не признают. Никогда!
Я – не первый.
Я – второй!
...Острые ногти скользнули по животу, врезались в кожу, оставляя ровные красные полоски. Не ногти – звериные когти. И пахло от нее зверем – маленьким хищным зверьком, привыкшим к крови и парному мясу. Не стонала, не кричала, не открывала глаз – и не отпускала, цепляясь когтями за мои плечи, за руки, за спину. Коротконогая, крепкая, губастая, плоскогрудая, с широкими мужскими плечами, с густым черным волосом на ненасытном лоне...