Сценарист – это профессия плюс талант. Володя не владел ни первым, ни вторым.
Сценарий назывался «Выстрел в тумане». Это была история любви потерпевшей и молодого сыщика. Володя не умел строить сюжет, все было свалено в кучку, как груда кирпичей. Из Володиных кирпичей можно было выстроить собачью будку.
Из листков я поняла: автор находился в тяжелой зависимости от героини, болел ею и не желал выздоравливать. Володя понимал, что ему не дотянуться до Маруси, но он тянулся. Маруся сказала: похудей. Он похудел на тридцать килограммов. Потерял четверть своего первоначального веса. Был сто двадцать, стал – девяносто. Маруся сказала: напиши сценарий. Он написал сценарий. Если бы она приказала: убей, он бы убил. Но она не приказала, к счастью.
Из листков я поняла также, что Володя выполнял множественные хозяйственные функции. Привозил из сельской местности прекрасное мясо, свежие молочные продукты и овощи без нитратов. Маруся широко пользовалась его временем и молодой энергией.
– Зачем он тебе? – брезгливо спрашивал Ковалев.
– А чем он мешает? – не понимала Маруся.
Ковалев знал, как врач, что, когда человек болеет холерой, происходит обезвоживание и организм берет воду откуда угодно, даже из дерьма. Так и Маруся. Спасалась кем угодно.
Ковалев больше не спал с Марусей. Ее это устраивало. Она не хотела своего тепла с ним. Она уже не хотела ничего. И казалось, что она летит в самолете с отказавшим мотором. То ли спланирует, то ли рухнет.
Но… Мотор затарахтел и заработал.
Марусе предложили главную роль. Правда, не в Моск–ве, а в Узбекистане. И не на киностудии, а на телевидении. Но это не важно. Важно другое: для них была честь получить настоящую двадцатирублевую москов–скую актрису. Режиссер вместе с директором телевидения приехали к Марусе домой, умоляли, только что не валялись в ногах. И не она их кормила – они ее, устроили большой той – настоящий узбек–ский плов.
Это было целое действо: сначала несколько узбекских женщин делали заготовки: резали морковь соломкой и лук прозрачными кольцами, потом подключились мужчины. Кинули в кипящее масло косточку, чтобы косточка взяла из масла все токсины. Через короткое время выкинули косточку. И это событие – выкидывание косточки – отметили рюмкой.
Маруся и Ковалев стояли рядом. Режиссер Рахметов сказал тост:
– Выпьем за вашу семью. Какая красивая у вас семья. Так редко это встречается в наше время.
Маруся и Ковалев вдруг поверили, что у них и в самом деле редкие отношения, которые никто и ничто не может разрушить. У них ангелоподобные дети, и сами они в расцвете сил, и еще так много впереди. У обоих на глазах выступили слезы.
Это была хорошая минута.
Количество усилий однажды превращается в качество. Однажды происходит щелчок – и ты в новой жизни. Как выключатель на стене: щелчок – и свет горит. А за этим выключателем – скрытая проводка по всему дому, линия электропередачи плюс электрификация всей страны.
Фильм получился. Его послали на фестиваль. Нацио–нальные студии в те времена одаривали Москву талантами. Маруся получила приз за лучшую женскую роль.
В кинематографе семидесятых годов положительных героинь играли актрисы со скромными внешними данными. У них как бы не было Одного места. По совковой морали считалось: раз красивая, значит, неверная и роковая. Маруся сыграла такую вот, и роковую, и неверную. Все знакомые режиссеры как будто прозрели, как будто им протерли глаза – увидели Марусю. И посыпались роли, в основном противные и очень противные.
Маруся научилась плакать с определенным лицом – это лицо она наработала перед зеркалом. Такую вот плачущую Марусю хотелось прижать к груди, спасти, утешить, закипая страстью.
Маруся прямо воздействовала на мужскую психологию. «Злая, ветреная, колючая, хоть ненадолго, да моя»… Так сказал Симонов о Серовой. Первый поэт о первой женщине.
Маруся познала успех. Приходили журналистки, стеснялись ужасно. Марусин дорогой дом, сама Маруся – дорогая штучка, профессорская жена, вышколенная домработница, дети, знающие свое место. Маруся держала с журналистами жесткую дистанцию, как бы мстила за пятна–дцать лет хамской безвестности. За все свои прошлые уни–жения.
На улицах ее узнавали и оборачивались. На базаре давали лучшие продукты и без денег, а это уже народная любовь.
В те времена на наших базарах не было азербайджанских перекупщиков. Стояли православные русские бабы и торговали натуральными деревенскими продуктами.
Маруся быстро привыкла к новому своему положению. К хорошему привыкаешь быстро. Ей казалось: она всегда так жила. И действительно, внешне мало что изменилось. Дом трещал от застолий. Приходили те же люди, водку таскали ящиками. Володя эти ящики таскал и всег–да присутствовал, сидел где-то с краю, невидимый, как привидение. Вроде есть, а вроде нет. К нему привыкли и не замечали. Иногда спрашивали: «Это кто?» И получали ответ: «Никто».
Все шло, как прежде, но на другом уровне. Раньше Маруся их покупала, а теперь угощала от широты души. Не холопские застолья, а царские пиры.
Осуществление мечты. Творческое наполнение. Но… Всегда бывает какое-то «но». Ушел Ковалев.
Однажды утром, когда Маруся спала, он взял спортивную сумку, запихал необходимое и оставил на столе записку из двух слов: «Надоело. Андрей».
Маруся проснулась от жажды, нашла записку, прочитала. Ее поразило слово «Андрей». Она всегда звала его Дрюня и то, что он Андрей, – как-то забыла.
Маруся выпила воды и снова легла спать. Проснулась в три часа дня. Долго лежала, соображала: то ли ей приснилось «надоело», то ли записка существовала на самом деле.
Маруся подняла тяжелую голову. Встала. Прошла в кабинет. Белый листок лежал на столе. Она поняла, что это все. ВСЕ. Можно ему позвонить и даже поехать, можно задавать вопросы, но ничего не изменится. Если он принял решение – значит, действительно надоело. Гирька до полу дошла.
Маруся решила не предаваться унынию. Уныние – это грех. Их отношения действительно устали, а может быть, и умерли. Говорили, что Ковалев ушел к аспирант–ке, на три–дцать лет моложе. Флаг ему в руки. У Маруси есть за что держаться в этой жизни: слава, деньги, дети, творче–ская работа. А что касается мужчин – энергетического тепла, – это сколько угодно. Сидят на тумбах, как тигры, и только ждут, когда она щелкнет бичом.
Дни потекли и складывались в недели, а недели в месяцы. На столе стояли гвоздики – значит, зима. Потом хризантемы – значит, осень. А посреди было лето. Куда-то проскочило.
Дети с домработницей жили у матери. Она их содержала.
В этот вторник у Маруси была вечерняя смена. За ней прислали машину. Предстояла сцена, где она плачет. Маруся не волновалась, у нее был привычный плачущий штамп. Потом надо было ссориться: у нее были кое-какие заготовки на ссору. В момент наивысшего напряжения она отдувала волосы со щеки. Это было энергично и правдоподобно. Но не правда. Подобно правде.