— Так месье Полю чего ж читать, он и так француз собою, — с недоверием покачает головой Елена Михайловна: — вот как саму тебя повезем в Петербург на балу у князя Александра Михайловича представляться, и там вдруг окажется, что ты и слова-то неверно по-французски связываешь, вот выйдет конфуз, кто ж тебя неграмотную замуж возьмет? Опозорится только с тобой, — поворчит, поворчит княгиня, да и отправляется снова на поварню для ботвиньи корешки да лук резать. Девок созовет дворовых - трет с ними рыбу сушеную разных сортов, перемешивает ее с крупой гречишной да со пшеном. Слушает девичьи разговоры, а сама нет-нет, да в окошко глянет, не едут ли охотники княжеские Данила с Ермилой, не везут ли Арсюшу ненаглядного с собой, не нашелся ли. Ноет сердце материнское.
А в гостиной опять вальсок играют. Петр Петрович Сверчков па выделывает, ловко так, а при том Елизавете Федоровне рассказывает: мол, в карточной игре самый волнующий момент, милейшая княжна, это когда ожидаешь, кому сданные карты покажут выигрыш, тут уж все замолкают. Игроки прижмутся друг к дружке теснее — молчок, а средь тишины только слыхать приятный и знакомый всем шелест колоды.
— Ой, Петр Петрович, вы мне на ногу наступили, — вскрикнет Лиза кокетливо, а сама на доктора Поля игривый взор бросает: не ревнует ли красавец-француз. Но месье де Мотивье и бровью черной, красиво вычерченной не ведет — читает себе журнальчик иноземный спокойно.
— Все наговариваете на меня, Елизавета Федоровна, — горячится тогда Сверчков, — я на балу государском по случаю Рождества Христова в Зимнем дворце с самой графиней Полозковой танцевал, — убеждает он, — да и то ни разика не наступил ей на ножку, а там уж толчея была. Народу видимо-невидимо, всех, кто желал с улицы, всех на царское угощение и пустили.
— А графиня Полозкова кто такая? — спрашивает Лиза у Сверчкова на ушко, — она что, знаменитость никак?
— Что вы, Елизавета Федоровна, — восклицает тот и в повороте задевает немного порфировую вазу персидскую в углу гостиной, но слава Богу, месье Поль успевает ее подхватить, и она не бьется: — графиня Полозкова первая красавица по всей России, — продолжает, ничего не заметив, Сверчков, — ну, конечно, после Вас, Елизавета Федоровна. Простите-с…
— Вот так-то лучше, — кивает Лиза удовлетворенно. — Хорошо, что хоть исправились, Петр Петрович, а то ведь глупость сморозили.
Тело молодого Арсения Прозоровского привезли два княжеских охотника Данила и Ермила под вечер четвертого дня после злосчастной волчьей охоты на Андожском болоте. Уже стало смеркаться, в гостиной Прозоровского дома отплясала, отшутила молодежь — по велению князя Федора Ивановича слуги стали накрывать к обеду. Покрывали стол круглый алой скатертью с фламандской с темно-синей вышивкой по ней. Расставляли посуду фарфоровую с вензелями государыни Екатерины — подарок царский князю Прозоровскому за службу верную и долгую. Зажигали свечи в высоких канделябрах, украшенных золотой вязью.
На поварне уж дымились душеные (духовые) зайцы в рассоле под сладким взваром, богатые щи с курицей, забеленные сметаной, рябчики приправленные молоком, каша ботвинья рыбная и на третье — сладкое баловство для молодежи: орешки тестяные в медвяной патоке. Слуги выносили заранее приготовленные бутылки с рейнским вином, а для князя Федора Ивановича, большого любителя русского угощения, приготавливали клюквенную настойку, разводя в ней водку с вареньем.
Княжна Лиза поднялась в свою спаленку, чтобы переодеться к обеду. Открыв дверцу внушительного, старинного шкафа, вывалила из него кипой платья и шали и принялась перебирать их, не зная на чем остановить взор. Очень уж нравилась ей игра между двумя молодыми людьми, и она никак не могла выбрать, кто же из них лучше: галантный и воспитанный месье Поль или немного рассеянный, но такой забавный господин Сверчков. Так и не найдя для себя выбора, она решила, что станет флиртовать и с тем и с другим, а там уж — как Бог пошлет. Куда вынесет — туда и вынесет. Конечно, месье Поль так мил, но все же он не сразу обратил на нее, на Лизу внимание, все ведь юлил вокруг Бодрикурши, пока та не унеслась на крыльях в Петербург кружить голову тамошним франтам напропалую. Вот такого пренебрежения Лиза никак не могла простить французу. А Петр Петрович, он сразу отметил все ее прелести и даже без стеснения о них сказал — грубовато, конечно, но зато по правде душевной, как приятно-то! Так что пусть месье Поль помучится, пусть поревнует — ему даже полезно станет. А вдруг Бодрикурша в Петербурге вовсе замуж выйдет, тогда уж месье Полю точно деться некуда — уж она, Лиза, утрет ему его точеный нос, чтоб знал наперед, кому следует оказывать внимание. Эх, жалко матушка не приказала приготовить к обеду пломбиру, клубничного или бананового, только летом кушать его разрешает. Осенью же, а тем паче зимой все одно у нее — горло беречь надобно. На Андоже сыро, ветра дуют каженный день, промозглые. А тут еще пломбир — никогда!
Из груды высыпанных на пол одеяний, представлявшую собой просто гору кружев, шелка и атласа, Лиза наконец-то извлекла, что искала — бархатный голубой туалет, простроченный золотой ниткой и хотела уж полезть в комод за диадемой для волос из трех небольших античных камей, как дверь в ее комнату открылась и появилась бабушка Пелагея. Вошла старая Лизина нянька молча, держа перед собой свечу, и потому, как опустила она выцветшие глаза, Лиза сразу поняла: что-то случилось.
Смахнув с морщинистой щеки слезинку, Пелагея поставила свечу на еще не открытый Лизой комод, сдернула с плеч черный траурный платок и закрыла им зеркало, висевшее на стене выше. У Лизы сердце заледенело:
— Что? Что, бабушка?! — вскрикнула она, прижав ладони к щекам: — Что случилось?
— Ступай к батюшке, — проговорила Пелагея едва слышно. — Тама Ермилка с Данилкой мои из лесу приехали, так Арсения нашего привезли, нашелся он, выходит. Да только… Мертвый он, задрала его волчица до смерти, — повернувшись к Лизе, бабушка всхлипнула, открыла девушке объятия, та ж упала в них, не веря еще в свершившееся горе: — как же так, как же так, — спрашивала она, сама себя не слыша. А бабка Пелагея, гладя ее по светлым волосам, приговаривала со вздохом: — Всем свое время Господом помечено, кому ж раньше, кому ж позже, только никому не выйдет миновать участи своей. Все принять следует с покорностью.
Отстранив плачущую Лизу, Пелагея отложила в сторону голубой бархатный наряд ее. Встав на коленки, вытащила из-под кровати княжны небольшой сундучок, обитый серебром, открыла его ключиком, что у нее на груди рядом с крестиком болтался, подняла крышку и достала длинный траурный плат — такой длинный, что в него завернуться впору. Протянула его Лизе в старческих, желтоватых пальцах:
— На, покройся, девочка моя, — произнесла, кивая головой понимающе, — тебе его деньков с сорочину носить, а то и больше, как уж батюшка укажет. Я в платке этом еще бабку свою древнюю Облепиху, что подворье у болота держала, схоронила. После матушку и отца проводила в последний путь. А потом мужа своего да сыновей пяток, которых на войне побил басурман окаянный. Только Яшка один и остался со мной. Так что обильно полит платок этот слезами, подойдет тебе. Вот покройся им да ступай к отцу с матушкой, в плаче бьются они да куда денешься — на все воля Божья.