Посвящается Л.
Я мир, как устрицу, мечом своим открою!
Из рыцарской баллады
Воины-клирики, монахи по духу, бойцы по оружию! Вашими мечами и молитвами да крепится слава Всевышнего нашего. Аминь.
Святой Бернард, аббат Клервосский.
Из обращения «Во славу воинства рыцарей Храма»
Отец Геласий проснулся от легкого толчка под локоть, словно кто-то случайно задел его, проходя мимо. Он поднял голову. Свеча на столе потускнела и оплавилась, прогорев почти насквозь. Маленький язычок пламени вяло выглядывал из-за набухших бугорков воска, мелкими каплями стекавшего на стол. Несколько брызг попало и на рукопись. Все последние дни Геласий занимался тем, что по указанию настоятеля составлял жития новопричисленных русских святых, недавно канонизированных Собором православной церкви. Работа требовала усердия. Митрополит желал, чтобы в описании жизни подвижников за подвигом веры не терялись черты человеческие, а для того следовало изучить немало летописных памятников: от каких родителей, да из какого града или веси произошел сей светильник, да опросить исцеленных им и прочих свидетелей чудотворных деяний. Засидевшись допоздна за рукописью, иеромонах и сам не заметил, как задремал за столом. Слава Богу, перо, выпав из руки, не попортило чернилами пергамент, а то вся работа — насмарку, снова разлиновывай да каждую буковку по уставу выписывай. Осторожно отодвинув рукопись, Геласий стер пролившиеся на стол капли чернил и воска и вдруг увидел, как сквозь щели между ставнями, закрывающими окно, в келью струятся тонкие золотистые лучики, состоящие из множества сверкающих пылинок, они кривляются, извиваются, будто дразнят друг друга и столкнувшись, оседают на стол, на книги, на пол мельчайшими золотыми брызгами. Один лучик попал в подсвечник, и уже почти потухшее пламя свечи в мгновение ока вознеслось ярко-алым столбом пламени, и тут же померкло.
«Господи, свят!» — Геласий перекрестился на икону Богородицы и подошел к окну. Распахнул ставни. Над озером тянулся вязкий предутренний туман, сырая прохлада от обильно выпавшей росы пронизывала насквозь — короткое северное лето клонилось к закату, и слегка пожелтевшая под жарким солнцем трава на берегах озера, казалось, была покрыта серебристым осенним саваном.
Вокруг все было тихо и сонно. В недоумении Геласий снова обернулся к столу. Проникнув в келью, лучики кружились под потолком, затем выпрямившись, переплелись, образовав изящную женскую фигуру, так что вполне ясно можно было различить длинные волосы и сверкающий шлейф одеяний. Вся келья наполнилась пряным ароматом кориандра, ванили и цветущей настурции — головокружительное благоухание, полное греховного сладострастья, чувственной неги и роскошного обольщения, окутанное невидимой вуалью, сотканной из дерзости пенящихся волн, разбивающихся о скалистые утесы, удушающего ветра пустыни и… отдающего металлом запаха крови. Фигура медленно передвигалась по келье, плавно вращаясь, как будто танцуя сама с собой. Откуда-то издалека донесся перезвон струн, чей-то тихий голос произнес по-французски несколько фраз.
«Tous les poetes et troubadours chantent les chansons d'amour…» — успел разобрать Геласий. Золотистое одеяние дамы вдруг обрело медно-коралловый цвет, она грациозно изогнулась и… исчезла. И только медовые отблески еще мгновение мерцали на том месте, где она только что находилась; но вскоре тоже растаяли.
— Изыди, Сатана, изыди! — Взволнованный Геласий пал ниц перед иконами, усердно молясь. — Помилуй меня, Господи, отведи искушение прочь! Отче наш, не попусти на меня и край мой искушение или скорбь свыше силы нашей, но избавь от них или даруй нам крепость перенести их с благодарением….
Ванильная ласка тончайших ароматов рассеялась, но ощущение присутствия кого-то постороннего в келье не проходило. Геласий поднялся с колен, взгляд его снова обратился к окну. Картина, представшая его взору, обескуражила иеромонаха. Наступал рассвет. Туман над озером рассеивался. Вот-вот на востоке должно показаться солнце. Но вместо этого на западе, как раз напротив окна кельи, где жил Геласий, в серебристо-оранжевых небесах сиял огромный багровый крест, и отражение его рябясь струилось по темно-бронзовым волнам озера. С четырех концов креста, прорезая розоватые облака, тянулись кровавые протоки, а весь он как языками пламени был окружен зловещим нимбом. Знамение! Знамение!
Геласий почувствовал, как пронизывающий озноб пробежал по всему его телу, а руки предательски задрожали. С наугольной сторожевой башни монастыря, подступающей к самому озеру, знамение тоже увидели. Засуетились караульные на террасах, раздались испуганные крики; кто-то в ужасе бросился прочь со стен, истово крестясь. Багровый крест над озером медленно растекался в кровавую лужу, напоминающую по форме овал человеческого лица с длинной козлиной бородой. Внезапный порыв ветра, принесшийся невесть откуда и склонивший до земли прибрежный кустарник и деревья, мотнул ужасное изображение и сплющил его в длинный и узкий прямоугольник, растянувшийся по всему горизонту. И тут, о Господи, в самом центре этой извивающейся кровавой ленты блеснули как два ослепительных рубина… глаза. Сверкнули — и исчезли. Еще раз взметнувшись багряными языками пламени, небесный костер начал меркнуть, проступили очертания облаков, червонное золото лучей поднимающегося солнца заливало округу. От зловещего креста еще оставались несколько кровавых подтеков, но и они быстро исчезли, растаяв в мандариново-желтых облаках.
«Tous les poetes et troubadoures chantent les chansons d'amour…» — снова пронеслись по келье под едва слышный струнный перезвон иноземные слова, и вся она в миг наполнилась обволакивающим ароматом едва раскрывшихся дубовых листьев и цветущего жасмина.
— Боже, милостлив буди мне грешному, — снова горячо начал молиться Геласий, низко кланяясь перед иконами, — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере… — Он поднял голову, чтобы осенить себя крестом и обомлел: заслонив собой святые лики, перед ним стояла все та же фигура женщины, сотканная из золотистых песчинок. Огонь свечи уже потух. Но розоватые блики рассвета, струящиеся в окно, озаряли ее лицо. Да, у нее было лицо, полупрозрачное, фарфорового оттенка, с темно-карими как вишни печальными глазами. Белые губы ее безмолвствовали. Она подняла руку — мириады золотистых брызг завертелись вихрями по келье, шурша и поскрипывая как песок, и воздух вокруг вдруг стал обжигающе сухим, как воздух пустыни.
— Я пришла забрать свою душу, кюре. Отдай мою душу, кюре… — Колючим ветром пахнуло в лицо Геласия, и он не понял, откуда принеслись эти слова, полные затаенной горечи и страдания. Губы женщины были неподвижны. Она стояла как изваяние, не шевелясь, и трагический черный оникс ее глаз, чуть подернутый перламутровой пеленой слезинок, неотрывно изливался печалью на потрясенного служителя. Затем она повернулась, и на прозрачно-золотистых одеяниях ее, ниспадающих со спины как плащ, Геласий отчетливо увидел… багровый крест.