— Замуж выйти.
— Разрешите… — Зомби протянул руку.
Дюк понял, что, если паспорт Аэлиты попадет к Зомби, он ее арестует и посадит в тюрьму по статье 241/17.
— Если нельзя, то и не надо, — согласился Дюк. — Я ведь только посоветоваться. Я думал — это все равно. Ну какая кому разница, сколько человеку лет: сорок или тридцать?
— А паспортная система, по-твоему, для чего?
— я не знаю, — Дюк действительно не знал, для чего существует паспортная система.
— В Москве одних Ивановых две тысячи, — возмутился Зомби, как будто Ивановы были виноваты в том, что их две тысячи. — Как их различить? По имени. Отчеству. Году рождения. Месту рождения. По паспорту. Понял?
— Понял, — радостно кивнул Дюк.
— А если каждый начнет приписывать по своему усмотрению, что получится?
Дюк преданно смотрел Зомби в глаза:
— Свалка! Неразбериха! Куча мала! Кого регистрировать? Кого хоронить? Кому пенсию платить?
— Так она же хочет моложе. На десять лет позже пенсия. Государству экономия.
— Государство на безобразиях не экономит, — жестко одернул Зомби и пошевелил пальцами протянутой руки. — Документики, — напомнил он.
У Дюка не оставалось выхода, и он положил на стол паспорт. Милиционер развернул его и стал смотреть на фотокарточку Аэлиты. Если бы смотрел художник, то выискивал бы в ее чертах инопланетную красоту. Врач — следы скрытых недугов. А милиционер — преступные намерения. Определял преступный потенциал.
— Почему гражданка сама не явилась? — подозрительно прищурился Зомби. — Почему действует через третьих лиц? Через посредников?
Дюк хотел объяснить, что он не посредник, а талисман. Но тогда Зомби и его заподозрил бы в подлоге собственной личности, и это было бы в какой-то степени правдой.
Зазвонил телефон.
— Хренюк слушает, — сказал Зомби.
Дюк поверил, что паспорта действительно нельзя исправлять, иначе Зомби написал бы себе другую, более романтическую фамилию, связанную с пейзажем: Рощин, например, или Озеров, или Костров. А то — Хренюк…
— Я щас, — пообещал Дюк. Сдернул со стола паспорт Аэлиты и, не оглядываясь, пошел из комнаты.
Вышел в коридор. Стены в коридоре были покрашены бежевой краской, а стулья и скамейки — коричневой.
Дюк рванул по коридору. Бежево-коричневая полоса скользнула по боковому зрению. Выскочил на улицу. Огляделся по сторонам и брызнул куда-то вбок, через трамвайную линию. Нырнул в подземный переход, вынырнул на другой стороне, против магазина «Культтовары».
Зашел в магазин, нарочито беспечно сунув в руки в карманы и насвистывая мотив. Такое поведение казалось ему наиболее естественным. Дюк бросил взгляд в окошко, ожидая увидеть погоню и свистки. Но никто за ним не бежал и не свистал. Пешеходы шли по тротуару, озабоченные своими проблемами — такими далекими от проблем Дюка. Машины грамотно ехали по проезжей части, останавливаясь у светофора.
Дюк подумал: чтобы выглядеть в магазине естественно, надо что-то купить. Ведь именно за этим сюда и приходят.
— Покажите мне ручку, пожалуйста, — попросил Дюк.
Молодая продавщица, накрашенная, как на сцене, глядя выше головы Дюка, положила на прилавок три образца ручек и, не дожидаясь, какую он выберет, отошла в музыкальный отдел. Стала болтать с продавщицей из музыкального отдела — тоже молодой и накрашенной. У обеих был такой вид, будто в магазин должен кто-то прийти и они боятся его пропустить.
Ручки были дорогие и не могли пригодиться Дюку, потому что он писал шариковыми за тридцать пять копеек. Но все же он макнул одну ручку в синие чернила и написал на бумажке «Маша». Перо было жесткое. Таким пером хорошо заполнять похвальные грамоты каллиграфическим почерком — случалось такое в его жизни. Или подделывать документы. Такого в его жизни не бывало.
Дюк представил себе, как в три часа придет Аэлита.
Посмотрит на него своими хрустальными глазами и скажет: «А я в тебя верила».
Дюк раскрыл спасенный паспорт, посмотрел на марсианское лицо Аэлиты, с тонким, каким-то светящимся овалом. Потом перевернул страничку, увидел ее год рождения: 1940. Последний нуль был немножко недоразвитым. Дюк взял другую ручку, на которой не было следов синих чернил. Окунул в черную тушь, стоящую тут же. Завесил руку над нулем, потом опустил и подставил под нулем аккуратную черную лапку. Получилась девятка. Она смотрелась немножко беременной в сравнении с первой, но все же это была именно девятка, и ничто другое. Теперь год рождения был — 1949.
Продавщица вернулась к Дюку и спросила:
— Будешь брать?
— Вот эту, — показал Дюк.
— Семь пятьдесят, — сказала продавщица и положила ручку в пластмассовый футляр.
— Извините, пожалуйста, я не вижу. Какой здесь год рождения? — спросил Дюк и подвинул продавщице раскрытый паспорт.
— Тысяча девятьсот сорок девятый, — равнодушно ответила продавщица и посмотрела на дверь. Ничто не вызывало в ней сомнения.
Дюк спрятал паспорт в карман. Заплатил за ручку последнюю десятку и вышел на улицу.
До дома было недалеко. Он отправился пешком.
Спокойно шел, сунув руки в карманы, ни о чем не сожалея. Он знал, что теперь Аэлита будет счастлива всю оставшуюся жизнь. И так мало для этого надо: тоненькую черную лапку под нулем.
До трех часов оставался еще час.
Стоять в парадном было скучно. В пустую квартиру идти не хотелось.
Дюк сел в садике перед домом. Раскинул руки вдоль скамейки, поднял лицо к небу. Он любил разомкнутые пространства и любил сидеть вот так, раскинув руки, лицом к небу, как бы обнимая этот мир, вместе со всеми, временно пришедшими в него и навсегда ушедшими. Куда?
Он не заметил, как подошла Аэлита, поэтому ее лицо с большими глазами возникло внезапно.
— Я пораньше пришла, — сказала Аэлита.
— И я пораньше пришел, — ответил Дюк.
Аэлита села на краешек лавочки, не сводя с Дюка тревожных глаз.
— На десять лет не вышло, — извинился Дюк. — Только на девять.
Он протянул ей паспорт.
Аэлита раскрыла, вцепившись глазами в страничку.
Потом вскинула их на Дюка, и он увидел, как в ней р-раз! — туго выстрелило солнце.
— Будете на одни год старше, — сказал Дюк. — Это нормально!
— Все… — выдохнула Аэлита. — Теперь я молода! Мне тридцать один год!
Она поднялась с лавочки. И помолодела прямо на глазах у Дюка. Он увидел, как она распрямилась, стерла с себя пыль, вернее, некоторую запыленность времен.
И засверкала, как новый лакированный рояль, с которого сняли чехол.