Вошел Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся.
— От тебя воняет алкоголем, — сказала Лена.
— Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать?
— Нет, — сказала она. — Останься.
Они лежали рядом и слушали тишину.
— Ты никогда не говорил о своей жене.
— А зачем о ней говорить?
— Но она же существует…
— Естественно.
— А какая она?
Он помолчал. Потом сказал нехотя:
— Высокая. Сутулая. Это оттого, что у нее всегда была большая грудь. Она стеснялась. И сутулилась.
— Ты ее любил?
— Не помню. Наверное…
— У вас есть дети?
— Нет.
— А постель?
— Нет.
— А какая ее роль?
— Мертвый якорь.
— Что это значит?
— Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно. Он не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может уйти в далекие воды.
Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди арбузных корок и спущенных гальюнов.
— А зачем тебе такая жизнь?
— Я не должен быть счастлив. Иначе я не смогу останавливать мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет зрения. Он имеет, конечно. Но другое.
— Это ты все придумал, чтобы оправдать свое пьянство и блядство. Можно серьезно работать и серьезно жить.
— Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается.
— Мой муж умер.
— Я об этом и говорю. Твой муж серьезно работал и серьезно жил, и это скоро кончилось. Когда все спрессовано, то надолго не хватает. Надо, чтобы было разбавлено говном.
— Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем…
— Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь.
— Пей.
— Я бабник.
— Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться.
— Я пошляк.
— Но любят и с этим. Ты только будь, будь…
Он навис над ней и смотрел сверху.
— Ты правда любишь меня?
— Не знаю. Ты проник в меня. Я теперь не я, а мы. Я стала красивая.
— Ты красивая. С этим надо что-то делать…
— А что с этим делать?
Они обнялись. Его губы были теплые, а внутренняя часть — прохладная. От этого тепла и прохлады сердце подступало к горлу, мешало дышать.
Лена заснула в его объятиях. Ей снился океан, в который садилось солнце. Лена улыбалась во сне. И выражение лиц у обоих было одинаковым.
В последний день съемок они не расставались. Лена и Елисеев уже ничего не скрывали, хотя и не демонстрировали. Каждый делал свое дело. Лена клеила бакенбарды, укрепляла их лаком. Елисеев останавливал мгновения, но дальше чем на метр от Лены не отходил. А если отходил дальше, то начинал оглядываться. Лена поднимала голову и ловила его взгляд, как ловят конец веревки.
В гостиницу отправились пешком. Захотелось прогуляться. Елисеев нес ее сундучок с гримом и морщился. Болел палец.
Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати. На нем были круглая спортивная шапочка и тяжелые ботинки горнолыжника. На ней — черная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу. Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошел в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.
— Антон! — взвизгнула девушка. — Надень ботинки!
Но он шел как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.
— Ну и черт с тобой! — Девушка перебежала на другую сторону улицы.
Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.
— Антон… — тихо окликнула Лена.
Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.
— Надень ботинки, — тихо попросила Лена.
Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь? Он шевельнул губами — то ли оправдывался, то ли проклинал…
Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.
Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И — босиком по снегу. Кто кого.
Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдет в ее дом со своей дорожной сумкой и ее чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть — перелет был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мертвый якорь. Но мертвому не место среди живого. Мертвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьезно работать и серьезно жить.
Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на свое лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?»
Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск…
Елисеев вошел в свой дом и первым делом направился в туалет.
Он не снял обуви, и после него остались следы, как от гусениц. Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в черные лужицы. Вышла жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл говорить, когда поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или его заставить взять тряпку и вытереть после себя. Елисеев стоял и мочился. В моче была кровь.
— Галя! — громко позвал он. — Посмотри!
Жена заглянула в унитаз и спокойно сказала:
— Допился…
— Что же будет? — холодея, спросил Елисеев.
— Откуда я знаю?
— У меня рак?
— Песок. И камни. Надо идти к врачу. — Галя знала, что только страх смерти может удержать его от водки и от бабы. Поэтому она не успокаивала. Но и не пугала. Сильный стресс мог вызвать сильный запой.
За двадцать лет совместной жизни она научилась балансировать и вполне могла бы работать эквилибристкой.
Елисеев встал под душ. Его указующая стрела, которая еще так недавно и так ликующе указывала дорогу к счастью, превратилась в свою противоположность. Она болталась жалким шнурком и годилась только для того, чтобы через нее совали железные катетеры, вызывая нечеловеческую боль, как пытки в гестапо.