— Француз. Он переплыл океан на надувной лодке.
— А зачем?
— Чтобы проверить человеческие возможности.
— Как это?
— Чтобы понять: что может человек, оставшись один в океане.
— А что он может?
— Он может погибнуть. А может уцелеть. От него самого зависит.
— А если бы этого француза акулы сожрали?
— Могли и сожрать. Риск.
— А зачем? Во имя чего?
— Ты уже спрашивал, — напомнил Трофимов. — Он хотел доказать, что люди, попавшие в кораблекрушение, погибают от страха, и только от страха. Он доказал, что если не испугаться, то можно выжить. Есть сырую рыбу и пить морскую воду.
— А он что, попал в кораблекрушение?
— Нет. Он не попадал.
— А зачем ему это все?
— Он не для себя старался. Для других. Он хотел доказать, что из любой ситуации можно найти выход.
— Ага… — Виталий задумался. — А ему за это заплатили?
— Не знаю. Может, заплатили, а может, и нет. Не в этом же дело.
— А в чем?
— В идее.
— А что такое идея?
— А ты не знаешь?
— Знаю. Но мне интересно мнение культурного человека.
— Идея — категория абстрактная, так же как мечта, надежда.
— А любовь?
— Если неразделенная, — ответил Трофимов и сам задумался.
Разделенная любовь превращается в детей, значит, это уже материя, а не абстракция. А неразделенная сияет высоко над жизнью, как мечта. Как все и ничего.
— Мне скучно, — вдруг проговорил режиссер. — Я умею только работать, а жить я не умею. А ведь это тоже талант: жить.
Виталий ничего не понял из сказанного. Трофимов понял все, но не мог посочувствовать. Для того чтобы сочувствовать, надо погрузиться в состояние собеседника. Но Трофимов, как рыба, был на крючке у Сильваны и слушал только свое состояние.
Сильвана и фирмач вернулись. Сели за стол. Сильвана неотрывно смотрела на Виталия, как будто на лбу у него были арабские письмена и их следовало расшифровать.
— Чего это она выставилась? — удивился Виталий.
— Спроси у нее сам.
Трофимов собрал в себе готовность, как для прыжка с парашютом, и пригласил Сильвану танцевать.
Сильвана поднялась и пошла за Трофимовым. Возле оркестра колыхалась пестрая масса. Танец был медленный. Трофимов положил руку на талию Сильваны. Талия была жесткая, как в гипсе. «Наверное, корсет», — подумал Трофимов. Ее груди упирались в него и были тоже жесткие, как из пластмассы. Их лица находились вровень. «Не такая уж и высокая, — понял Трофимов. — Метр восемьдесят всего».
Под глазами у Сильваны не было ни одной морщины. Кожа натянута, как на барабане.
«Так не бывает, — подумал Трофимов. — Не могла же она ни разу не засмеяться и не заплакать за всю свою жизнь».
От Сильваны ничего не исходило, ни тепла, ни холода, и Трофимову вдруг показалось, что он танцует с большой куклой и в спине ее есть отверстие для заводного ключа.
Танец кончился. Вернулись за стол.
— Вы помните ваш фильм «Все о ней»? — спросил Трофимов у Сильваны.
— Я такого фильма не знаю, — ответила Сильвана.
— Ну как же… — растерялся Трофимов. — Он шел у нас… давно.
Сильвана изобразила на лице легкое недоумение.
— Чего это она? — спросил Виталий, поскольку разговор шел по-итальянски.
— Говорит, что не знает фильма «Все о ней».
— А может, это и не она вовсе, — предположил Виталий.
Трофимов растерялся. Он видел, что та Сильвана и эта — одно лицо. Но Сильвана из мечты была настоящая, а эта — искусственная, будто чучело прежней Сильваны.
— Наверное, этот фильм у них иначе назывался, — предположил фирмач. — Ваш прокат иногда предлагает свои названия, более кассовые, как им кажется.
— Странно, — проговорил Трофимов.
Он проговорил это скорее себе, чем окружению. Но странность состояла не в том, что прокатчики придумывают свои названия, а в том — как выглядело осуществление трофимовской мечты. Как материализовалась его абстракция.
Если бы золотистый стафилококк вылез и спросил, по обыкновению: «Ну и что?» — Трофимову было бы легче. Он нырнул бы в свой привычный провал и отсиделся бы в нем. Но даже стафилококк молчал и не поднимал головы. Может быть, он умер? Сильвана его внедрила тридцать лет назад — и она же его ликвидировала через тридцать лет?
Сильвана пригласила Виталия танцевать и поднялась. Виталий остался сидеть.
— Тебя приглашают, — перевел Трофимов.
— Я не умею, — испугался Виталий.
— Выкручивайся как хочешь, — сказал Трофимов.
Ему вдруг стало спокойно. Он устал от панического напряжения рыбы на крючке. Захотелось удобно сесть, расслабиться, смотреть и слушать, а можно не смотреть и не слушать, а встать и уйти, например, в зависимости от того, что больше хочется.
Виталий первый, а возможно, и последний раз в своей жизни танцевал в пресс-баре кинофестиваля с итальянской кинозвездой. Он был ниже ее на голову и видел перед собой только украшения, выставленные на ее груди, как в ювелирном магазине.
Две большие руки лежали на его плечах, и ему казалось, что на плечи опустили два утюга: так было тяжело и горячо. От итальянки исходил какой-то мандраж. Виталию казалось, будто он зашел в будку с током высокого напряжения, которая стоит возле их ЖЭКа, на ней нарисованы череп и кости. Виталий держался за Сильвану и несколько опасался за свою жизнь. Не такая уж она была значительная, эта жизнь. Но другой у Виталия не было.
Сильвана наклонилась и что-то проговорила ему в ухо.
— Не слышно ни фига! — прокричал Виталий.
Итальянка всматривалась, как глухонемая, пытаясь по движению губ понять смысл сказанного.
Виталий показал на оркестр, потом на уши, потом отрицательно помахал рукой перед лицом. Этот комплекс жестов должен был означать: не слышно ни фига.
Сильвана кивнула головой — значит, поняла — и показала на дверь. Виталий догадался: она приглашает его выйти на улицу, поговорить в тишине и на свежем воздухе.
— Давай, — согласился он. Взял Сильвану под локоть, и они пошли из бара.
Они пробирались мимо столиков, мимо Трофимова и фирмача. Режиссер куда-то исчез: видимо, ушел домой и лег спать. Бантик припарковался к другому столику, рядом с блондинкой, похожей на Дюймовочку. Он увидел Виталия и Сильвану, отвлекся от Дюймовочки и посмотрел им вслед. Хотел что-то крикнуть, но не успел.
— А, плевать на них, — решил он.