За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя жизнь — сплошной эпизод, а сам я — эпизодический персонаж.
А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.
Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А «где ничто не положено — нечего взять».
— Пойдем, — сказал я Гелане. — Я тебя домой отвезу.
Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.
— На! — Я протянул ей носовой платок. — И не реви. Люди подумают, что это я виноват.
Гелана взяла платок и сказала:
— Я выстираю и верну. — Гулко высморкалась, добавила: — Только не вздумайте меня жалеть…
— А я и не жалею, — сказал я.
Дориан стоял под вывеской «Галантерея. Трикотаж», как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.
Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной.
— Подожди здесь. — Я оставил ее возле газетного киоска. — Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас.
Дориан скакал с одной ноги на другую — то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги.
— Порядок? — участливо спросил Дориан.
— Порядок, — сказал я и отдал ему ключи.
Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:
— Ты на свадьбу ко мне приедешь?
— У меня разлад мечты с действительностью, — сказала я.
— Что?!
— Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.
— Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.
Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и обрадуются.
— Если тебя не будет… — у Майки ослаб голос.
— Не реви, — посоветовала я. — У тебя только три минуты.
— А приедешь?
— Приеду.
Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.
Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.
Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они могут выражать все, что угодно, но Борька этим преимуществом не пользуется и ничего своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.
Мой брат — раб своего организма. Когда он хочет есть или спать, ему не до духовных ценностей.
— Вкусно? — спрашиваю я.
— Резина, — говорит Борька и принимается за другой сырок.
Уходя, он пересчитывает мелочь.
— Тебе оставить?
— У меня есть.
— Я оставлю двадцать копеек, — великодушно решает Борька и уходит, щелкнув замком.
Итак, у меня двадцать копеек. На них я должна пообедать, съездить в редакцию, купить Майке подарок и взять билет на Ленинград.
Раньше, когда была жива мама, она беспокоилась о Борьке, потому что он рос слабый и болезненный. Сейчас о нем беспокоюсь я, и Борька не представляет, что можно беспокоиться еще о ком-нибудь, кроме него.
Я сижу и думаю, где достать денег: во-первых, у кого они есть; во-вторых, кто их даст. Можно взять у Татьяны, соседки справа. У нее есть, и она даст, но на это уйдет два часа.
Татьяна — борец за правду. Она все время решает со мной общечеловеческие вопросы, при этом крепко держит за рукав, чтобы я не убежала.
Поначалу ее интересовало — отчего врачи, несмотря на ответственную работу, получают маленькую зарплату.
Сейчас, когда зарплату врачам повысили, мою соседку заинтересовал вопрос о человеческой неблагодарности: почему люди часто не помнят хорошего и на добро отвечают злом.
Я каждый раз не знаю, почему это происходит, и каждый раз коченею от тоски.
Я иду за деньгами к Игорю — соседу напротив. Игорь закончил станкостроительный институт и работает в журнале «Крокодил», помещает в нем карикатуры и изошутки.
Когда была кампания против взяточничества, Игорь рисовал краснорожего взяточника. Когда стоял вопрос, чтобы не скармливали хлеб свиньям, он рисовал краснорожего мужика, который сыплет свиньям крендели и булки.
— Привет! — весело говорю я.
Игорь поднимает встревоженные глаза.
— Сколько тебе?
— Тридцать рублей.
— И все?
— Все.
Игорь радостно подхватывается, приносит мне деньги.
Видно, боялся, что попрошу тысячу.
— Ты думал, я больше попрошу?
— Кто тебя знает. — Игорь снова усаживается за стол.
— С твоим-то размахом.
Все думают обо мне, будто я живу с размахом.
У меня в руках две бумажки, двадцать пять рублей и пять. Теперь я реально чувствую, что уеду сегодня в Ленинград.
— Ну как? — спрашиваю…
Игорь пожимает плечами и бровями.
Ему понятно, о чем я спрашиваю, а мне понятно, что он отвечает: уже два года он собирается жениться и все прикидывает, что он от этого потеряет, а что приобретет.
— Брось, — говорю я, — не рассчитывай. Все равно всего не учтешь.
Возвращаюсь в свою комнату. С порога слышу телефонный звонок. Бегу, опрокидывая стулья. Сдергиваю трубку.
— Да!
— С вами говорит Дин Рид.
— Что тебе надо? — Я вдруг чувствую усталость, сажусь на стул.
— Выходи за меня замуж!
Я уже поняла, что звонит не Дин Рид, а Сашка Климов, и поняла, что американский певец сейчас в Москве на гастролях.
Сашка держит меня в курсе всех событий: когда было перешито сердце, Сашка тут же позвонил, представился Кристианом Барнардом и спросил — не хочу ли я за него замуж?
Сашка влюблен в меня. Об этом известно всему курсу. И мне известно. Прежде мне это нравилось, сейчас раздражает.
— Сашка, — говорю, — зайди в деканат, скажи, что меня неделю не будет.
— А где ты будешь неделю?
— Я уезжаю в Ленинград на свадьбу.
— Неуважительная причина, — замечает Сашка. Он ведет на курсе профсоюзную работу, знает законы.
— Тогда скажи — на похороны.
— На чьи?
Я перетряхиваю в голове всех родственников. К родственникам я не привязана, но смерти им не желаю.
— Почему свадьба — не причина? — торгуюсь я.