— Что это у тебя? — спросил Никитин, дотрагиваясь пальцами до ее щеки. Возле уха на щеке была бледная сыпь.
— Диатез, — объяснила Наташа. — Меня бабушка яйцами перекармливает.
— А ты не ешь.
— Из яйца целый цыпленок получается с клювом и перьями, значит, в нем много витаминов. А витамины необходимы растущему организму.
Никитин слушал Наташу и думал о том, что, видимо постарел. Вот весна, вот солнце, вот дикие звери — все это должно восприниматься как чудо. А он воспринимал иначе: ну весна, ну солнце, ну дикие звери. Ну и что?
— Кто это? — спросила Наташа, глядя на Никитине снизу вверх.
— Гималайский медведь.
— А откуда ты знаешь, что он гималайский?
— Написано.
— А ты мог бы его погладить?
— Зачем?
— Ни за чем. Просто так.
Никитин подумал: а мог бы он действительно ни за чем, просто так войти в клетку и погладить гималайского медведя? С одной стороны, это поступок совершенно бессмысленный, а с другой стороны, — в нем вызов человеческим привычкам. Никитин мог бы вернуться домой и сказать жене: ты там с каким-то ничтожеством репетируешь, а я действительно настоящий мужик, гималайского медведя погладил. Мог бы пройти мимо хулиганов не высокомерно, как раньше, а спокойно. Пройти — и все.
— Трус! — крикнет вдогонку Шлепа.
— Можешь думать, что хочешь, — ответит Никитин.
И ему действительно будет безразлично, что подумают о нем друзья, соседи и сослуживцы, потому что сам Никитин будет знать себе истинную цену.
Медведь лежал черный, огромный, безразличный, положив как собака морду на лапы и, по всей вероятности, скучал. Никитин подумал, что здесь, в клетке, медведь утратил всю свою медвежью индивидуальность и все ему было безразлично, даже собственные привычки.
— Можешь? — допытывалась Наташа.
— Сейчас, — сказал Никитин. — Подожди меня здесь, я быстро поглажу и вернусь.
Клетка оказалась незапертой, а просто задвинутой на тяжелую железную щеколду. Когда Никитин отодвинул щеколду и вошел, медведь не обернулся и, казалось, не обратил на это никакого внимания.
Шерсть у медведя была черная, слипшаяся, возле брюха висела сосульками. Никитин с отвращением дотянулся до высокой медвежьей холки и заторопился обратно. Медведь быстро поднялся с пола, обошел Никитина и лег возле двери. Никитин, в свою очередь, хотел обойти медведя, но тот поднял морду и посмотрел на него мелкими замороженными глазками. Медведь не утратил свою медвежью индивидуальность. Никитин понял это, во рту у него сделалось сухо, а пульс застучал в висках с такой силой, что казалось, будто уродовал лицо.
— Наташа! — позвал Никитин.
Дочь, радостная, подбежала к клетке.
— Поди позови кого-нибудь. Я не могу выйти.
— Тебе уже надоело? — разочарованно спросила Наташа.
— Позови…
Наташа побежала куда-то, а через несколько минут вернулась и привела сторожа зоопарка в ватнике и в кепке.
— Никитин, — представился Никитин и протянул сквозь прутья руку с вытянутыми пальцами.
— Пьяный, что ли? — брезгливо поинтересовался сторож.
— Нет.
— Поспорил?
— Нет, не спорил.
— А зачем влез?
— Просто так.
— Вот и сиди теперь. Гималайский медведь никого не выпускает.
— Почему?
— У него такая манера.
Сторож имел дело с хищниками и знал манеру каждого. Не верить ему не имело никакого смысла.
— А что же теперь делать? — упавшим голосом спросил Никитин.
— Убить.
— Кого? — испугался Никитин.
— Это уж я не знаю. Медведь уникальный, а таких, как ты, полный зоопарк.
Сторож не учитывал ни конкретного состояния Никитина, ни его принципов относительно свободы личности.
— Позови кого-нибудь из начальства, — попросил Никитин.
— Зачем? — Сторож не любил ходить по начальству. Может быть, стеснялся своего ватника и кепки.
— Посоветоваться, — сказал Никитин.
— А что начальство? Оно вместо тебя в клетку не полезет Ты теперь с медведем советуйся Нам его заграничное государство подарило. Убить медведя — значит идти на конфликт. Из-за тебя никто на конфликт не пойдет.
Сторож повернулся и зашагал от клетки. В его обязанности входило кормить зверей, следить, чтобы люди не совали в клетки острые предметы, а решать конфликты на уровне внешней политики в его обязанности не входило Это было не его дело, а сторож не в свои дела не вмешивался.
Перед клеткой тем временем собрался народ. Медведь привык, что на него смотрят, привык быть на виду и не обращал на это никакого внимания. А Никитин нервничал и удивлялся человеческой бестактности, хотя с позиций свободы личности все было правильно. Хочешь остановиться — можешь остановиться. Хочешь посмотреть — можешь посмотреть.
В центре толпы стояла Наташа и давала интервью. Она объясняла, что медведь гималайский, а человек — ее папа. Папа у нее — художник, мама жонглер, а сама она живет у бабушки и учится в третьем классе.
— Наташа! — окликнул Никитин. — Иди домой…
— А можно, я еще здесь побуду? — Она, как и мать, любила успех и внимание к себе зрителей.
— Хватит, — запретил Никитин, — иди домой.
— А куда? К маме или к бабушке?
Никитин подумал, что жены дома нет, и сказал:
— Иди к бабушке.
Вечером пришел сторож и просунул медведю плоский ящик с сырым обветренным мясом. Потом достал из кармана табличку и повесил ее на клетку.
— Что это? — спросил Никитин.
— Твои данные.
— Зачем? — смутился Никитин.
— Завтра посетитель повалит, интересоваться начнет.
— А вы что написали?
— А тебе не все равно?
Никитину было далеко не безразлично, что о нем пишут, но он не решался пререкаться со сторожем.
— Трудно работать с хищниками? — заискивающе спросил Никитин, чтобы задержать сторожа вопросом. Он боялся оставаться один.
— Если обращаться по-человечески, то не трудно.
— А если не по-человечески? — Никитин уточнял свои перспективы.
— Сожрет.
— А меня медведь не сожрет?
— Не должен. Он сытый.
Сторож ушел. Никитин и гималайский медведь остались вдвоем. Медведь лежал по-прежнему, уложив морду на лапы и, казалось, не замечал Никитина.
На дощатом полу темнели клочки сена, валялся круглый бублик. Никитин хотел есть, но боялся пошевелиться.