Анна приняла условие игры. Олег пришел, будто ничего не случилось. Значит, и у нее ничего не случилось.
— Тебя кормить? — спросила Анна.
Он не ответил. Правильно, что спрашивать…
Анна прошла на кухню. Налила тарелку борща. Борщ она варила потрясающий: овощи тушила отдельно. Потом заливала бульоном. Выжимала целый лимон и головку чеснока.
Олег взял ложку и стал есть. Ел, как в детстве, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Его свитер был жесткий от грязи, и весь Олег был какой-то жесткий, грязный, небритый, как бомж.
Поднял глаза на мать и сказал:
— Хорошо горячее.
— А тебя что, дома не кормят? — спросила Анна как бы между прочим.
Олег так же между прочим промолчал. Конечно, он не питается. Он закусывает и перекусывает. И много работает. Никакого здоровья не хватит на такую жизнь.
— Вы где живете? — спросила Анна.
— Снимаем.
По телевизору шла передача со съезда. Доносился резкий, высоковатый голос депутата Собчака.
— Сколько стоит квартира? — спросила Анна.
— Сто рублей.
— Я могу платить, — сказала Анна.
— Не надо.
— Я возьму пару учеников. Мне это не трудно.
— Не надо, — повторил Олег.
Вот, значит, как обстоят дела. Не хотят пользоваться ее услугами: ни кошельком, ни территорией. Ирочка не хочет. И Олегу запретила.
— У меня к тебе дело, — сказал Олег.
Ах, все-таки дело. Все-таки не полная блокада.
— Я забираю Ирочку из больницы…
— Она в больнице? — удивилась Анна. Хотя что тут удивляться. Молодые женщины, которые хотят спать с мужчинами, но не хотят рожать детей, довольно часто попадают в больницу. По три раза в году.
— Какое-то время она поживет здесь. У тебя. Ее нельзя оставлять одну. А я работаю.
Тысячи женщин делают аборты и на другой день выходят на службу. Почему за Ирочкой нужен особый уход? Странно.
— Но я тоже работаю, — напомнила Анна.
— Ты можешь работать дома. А я не могу. Я должен быть в операционной.
— А Ирочка согласна? — осторожно спросила Анна.
— Ирочка больна. Ей нужна помощь.
— Значит, вы используете меня как рабсилу?
— Я тебя не использую. Я тебя прошу.
— Почему бы тебе не нанять тетку? Дай объявление в «Вечерку»: требуется женщина для ухода за больным.
— У меня нет денег на тетку. И на квартиру. И я не доверю Ирочку чужим рукам.
— Извини, Олег. Но мне твоя Ирочка не нужна ни больная, ни здоровая.
Олег поднял голову, смотрел на мать, как будто не понял сказанного. Как будто она ему сказала по-французски, а он не может перевести.
— Я тебе не верю, — тихо сказал Олег. — Это не ты говоришь. Ты очень хороший человек. Я знаю. У меня никого нет, кроме тебя…
Анна заплакала, опустив голову. Стала видна непрокрашенная седая макушка.
— Мы попали в автомобильную катастрофу, — бесцветным голосом сказал Олег. — Шофера убило. Ира калека.
Анна перестала плакать. Подняла голову.
Мозг отказывался переработать информацию. Но на глаза, как казалось, надавили изнутри. Они вылезли наружу, и все лицо переместилось в глаза.
— А ты? — выдохнула Анна.
— И меня убило, мама, — просто сказал Олег. — Разве не заметно?
Ирочку привезли в среду.
Олег внес ее на руках в свою комнату и положил на диван.
Анна готовилась к встрече, преодолевая внутреннее напряжение. Ненависть все-таки существовала в ней — не остро, а как хроническая простуда. Надо было как-то замаскировать эту ненависть, забросать словами, улыбками, приветствиями.
Но ничего не понадобилось. Ирочка лежала на диване. Олег взбил под ней подушку, приспособил так, чтобы Ирочка полусидела.
Голова ее была обрита наголо, повязана косынкой, как у баб на сенокосе. Голубые большие глаза, как пустые окна, — не выражали ничего. Было неясно: осознает она происшедшее с ней или разум ее отлетел, присоединился к мировому разуму и существует отдельно от нее.
Анна застыла в дверях и впервые за все время их знакомства испытала человеческое чувство, освобожденное от ревности. Это чувство называлось СОстрадание. Сострадание съело ненависть, как солнце съедает снег. Осталась влажная пустота.
…Ирочка шла по незнакомой планете. На ней не было людей. Домов. Под ногами серо-черное и пористое, как пемза. Было больно ногам и неудобно дышать. От недостатка воздуха болела голова. Хотелось перестать идти. Лечь. Но ее кто-то ЖДАЛ. Очень важный. Очень ждал. И если она ляжет, то не поднимется. И не дойдет. А надо идти. Больно ногам. И голове. Шаг… Еще шаг… Еще…
Олег сидел возле дивана на полу и смотрел на жену. Не отводил глаз. Он был похож на горящий изнутри дом, когда стены еще целы, но из окон уже рвется пламя.
Еще секунда — и прямым факелом в небо. Надо было как-то спасать. Облить водой.
— Тебе сегодня надо на работу? — спокойно спросила Анна.
— Что? — Олег повернул к ней лицо.
— Я говорю: на работу надо?
— Я не пойду.
— Люди болеют, ждут. Нехорошо.
— У меня своя боль.
— А это никого не волнует.
— Да, — согласился Олег. — Это никого не волнует. Мы одиноки в нашем несчастье, мама.
— А люди всегда одиноки в несчастье, — сказала Анна. — Ты просто не знаешь.
Анна как будто поливала сына холодной водой. Охлаждала. Успокаивала.
— Иди, — сказала она. — Я справлюсь.
Олег поднялся, вышел из дома.
Вернулся с собакой: видимо, машина ждала его внизу.
Бросил собаку на пол.
— Я поеду… — Он поцеловал мать. Притиснулся лицом на секунду, на долю секунды. Но ведь больше и не надо. Сомкнулась порванная орбита. Они снова вместе: мать и сын. Ирочка развела. Ирочка соединила.
Собака ходила по комнате. Она была какая-то кургузая, и, когда двигалась, ее зад заносило в сторону.
Собака понюхала ковер, облюбовала себе место и присела по своим делам. Окончив начатое — отошла.
Анна тупо посмотрела на то, что оставила собака. Долго стоять и размышлять не имело смысла. Надо было двигаться и действовать и что-то делать.
Анна взяла метлу, совок и мокрую тряпку. Надо было действовать. А значит, жить.
На другой день Олег привел травника. Это был человек лет сорока — немножко толстый, немножко неопрятный, с большим процентом седины в волосах и бороде. Волосы и борода не причесаны, а просто приглажены. Встал человек утром и пригладил руками волосы. Имеет право. Но все это мелочи. Главное в травнике — то, что не брал денег. Значит, целитель, а не шабашник.