Она поставила перед нами горшок с кактусом. Его и цветком не назовешь. Какое-то выживающее устройство, все в буграх и в иголках. Между прочим, у некрасивых девчонок — покладистый характер. Видимо, все уродливое — неприхотливо, потому что у них нет другого способа выжить.
— Можно фикус, — сказала продавщица. — Но это очень дорого. Двадцать пять тысяч рублей.
Я не хотела, чтобы папа выглядел бедным, и торопливо проговорила:
— Мне вон тот, красненький…
Горшочек был самый маленький, цветочек самый простенький, похожий на капельку огня и, наверное, самый дешевый.
— Это герань. Восемьсот рублей. — Продавщица поставила горшочек перед нами.
— Как пачка сигарет, — пошутил папа.
Ему нравилась цена и нравилась продавщица. А мне нравился цветочек. Листья были большие, замшевые, а цветочек совсем простой, в четыре лепестка. Как будто ребенок нарисовал. Или сам Господь Бог сотворил этот цветочек утром и в хорошем настроении. Проснулся и со свежей головой придумал такой цветок: ни убавить, ни прибавить.
— У меня в детстве была герань, — вспомнил папа, и его лицо приняло особое выражение. Детство — хорошее время, когда ребенка любят ни за что, просто так, и ничего от него не хотят, кроме того, чтобы он был и цвел.
— Сколько стоит герань? — царственно спросила широкая тетка в дорогой шубе. Тетка-фикус.
— Это наш. — Я сняла цветок с прилавка и прижала его к груди.
— А еще есть? — спросила тетка.
— Это последний, — сказала продавщица.
— Жалко. Герань хорошо от моли.
Мало того, что цветок оказался недорогим, он еще и последний, и полезный. Тройная удача.
Я шла по улице и не сводила с него глаз. А папа говорил:
— Смотри под ноги…
Дома я первым делом заперла котенка в ванной комнате, чтоб он не скакнул на цветок и не сломал его. Котенок не понимает, что цветок не игрушка, а живое существо с растительным сознанием. Несчастный котенок рыдал от одиночества, но я проявила жесткость, потому что малым злом (изоляция цветка) устраняла большое зло (гибель цветка).
Я поставила горшочек на подоконник, к солнцу. Потом налила в банку воды и стала поливать.
— Много нельзя, — предупредила бабушка. — Он захлебнется.
Я испугалась и даже ночью вскакивала и проверяла — жив ли мой цветок. А утром я увидела, что огонек еще ярче, листья еще бархатнее, а запах явственнее. Это был ненавязчивый, острый, как сквознячок, ни с чем не сравнимый запах. Я его вдыхала долго-долго, потом выдыхала и снова вдыхала, втягивала в себя.
— По-моему, она сошла с ума, — заключила мама.
— Ничего, — сказала бабушка, — это полезно для дыхательных путей. Розы, например, лечат насморк.
— Пусть оставит себе, раз ей так нравится, — предложила мама.
— Неправильно, — возразил папа. — Надо уметь отдавать то, что нравится самой.
— Надо сначала стать на ноги, а потом уж быть широким, — изрекла бабушка.
Мне было жаль отдавать цветок и жалко папу. Я сказала:
— Я отнесу в живой уголок, и мы всем классом будем на него смотреть. Приятно ведь смотреть в компании. Как картины в музеях…
* * *
Без пятнадцати девять я пошла в школу. Наша школа находится во дворе, и меня не провожают.
Я шла и смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть на цветок.
Стояла середина октября, но было тепло как летом и мальчишки перед школой клубились в одних только формах, без курток. Выше всех торчал Борька Карпов — глотник и дурак. Он был единственный сын у престарелых родителей, они ничего ему не запрещали и носились с ним как с писаной торбой. Я не знаю, что такое писаная торба, но думаю, что-то очень противное. Как Борька. У него большие руки и ноги, и ни на что хорошее эти руки не были способны, только давать щелбаны и подзатыльники. Остальные мальчишки были помельче, и все переплелись в какой-то общий ком.
Когда они меня увидели с цветком, прижатым к груди, то перестали клубиться, распутались и выпрямились. Ждали в молчании, когда я подойду. Мне это не понравилось. Я остановилась и стала на них смотреть.
Зазвенел звонок. Я надеялась, что звонок сдует всех с места, но мальчишки стояли.
«Ты что, боишься, что ли?» — спросила я себя и пошла к школьной двери. Мальчишки стали друг против друга, и я вошла в их коротенький коридор. Во мне разрасталась какая-то тоска, хотя все было нормально. Я делала шаг за шагом. Остался последний шаг — и я за дверью. Последний шаг… И в этот момент Борька Карпов делает два движения: одно — вверх — заносит портфель над головой, другое — вниз — на мой цветок. Горшочек выскочил из рук, упал на землю и раскололся. Земля рассыпалась, а красная головка цветка отлетела смятым сгустком. Я смотрела на землю и ничего не понимала. ЗАЧЕМ? Чтобы другим было весело? Но никто не рассмеялся.
Зазвенел второй звонок. Все побежали в школу. А я повернулась и бросилась к себе домой, при этом чуть не попала под машину. Но у шофера была хорошая реакция. Он резко затормозил и помахал мне кулаком.
Я вбежала в дом и не могла вдохнуть от слез. Бабушка заразилась моим отчаяньем, и лицо у нее стало как у скорбной овцы. Постепенно ко мне вернулась способность разговаривать, я рассказала про Борьку и про цветок. О машине умолчала, тут бы они все сошли с ума, включая папу.
Папа выслушал и сказал:
— Я ему за шиворот стеклянной ваты натолкаю.
— И что? — Я перестала плакать.
— Он будет чесаться и мучиться.
Чесаться и мучиться. Это не много, но хоть что-то. Лучше, чем ничего.
— А где ты возьмешь эту вату?
— На стройке. Ее там сколько угодно.
Ночью я не спала и представляла себе, как стеклянная пыль вопьется в кожу, Борька будет кататься по земле, и выть от боли, и молить о пощаде…
Однако папа на стройку не шел и дотянул до того, что Борькины родители купили себе квартиру в другом районе и Борька ушел из нашей школы навсегда.
Убитый цветок так и остался неотмщенным. Зло осталось безнаказанным, свободно и нагло гуляло по городу в образе Борьки Карпова. А в общем ничего не изменилось. Я продолжала учиться на крепкое «три», по литературе «пять», продолжала ходить в спорткомплекс, дружить и развлекаться. Ничего не изменилось, но убитый цветок…
* * *
Прошло пять лет. Я поступила в университет на экономический, хотя собиралась на филологию. Мама сказала, что экономика — наука будущего, а филология в условиях рынка никому не нужна.
Я встречаюсь с мальчишкой Толей, хотя мне жутко не нравится имя Толя. Не имя, а какой-то обрубок. Анатолий получше — но что-то бездарно торжественное, как колонны в сталинских домах. А может, имя как имя. Просто сам Толя меня раздражает. Он — правильный, а мне нравятся неправильные.