— Хорошо, я попробую, — пообещал он и повесил трубку.
— Я подвезу тебя, — сказала Ариадна. — Дети — это святое.
И она с наслаждением дотронулась до своего живота.
Мира так долго бродила по улицам, что ноги стали болеть, как будто она только что закончила марафон. Марафон — это вообще-то из прошлой жизни, Мирочка. Из той поры, когда в воздухе пахло свободой, родители еще не были чудовищами с приклеенными улыбочками, а сестренка была жива.
Злость и обида прошли, уступив место безнадежности. Она почти успокоилась — к безнадежности и отчаянию Мира почти привыкла.
Сев на лавку, мокрую от снега, она потерла опухшие ноги и огляделась.
Где-то шуршал останками листьев ветер. Ох, как боялась раньше Мира этих шорохов, наделяя их голосами!
— Ш-што за ш-шрань эта ваш-ша Ш-штарая Пустош-шь, — сердито передразнила их Мира, показав язык неведомо кому, смотрящему сквозь ветви в телескоп луны.
И, не сдержавшись, стукнула кулачком.
О, как ей хотелось уничтожить это место!
— Оно выпило из нас жизнь, — пробормотала она.
Сжав кулаки, закрыла глаза, и темнота ее воображения мгновенно заселилась жуткими картинами.
Взрыв огня, превращающий Пустошь в горстку пепла… Огромные полчища саранчи, сметающие все на своем пути, не оставляющие камня на камне…
Колокольчики…
— Ми-ла, видишь, как глемят колокола?
Перед глазами всплыло смеющееся личико.
Воспоминание о сестренке стерло улыбку с Мириного лица. «Нет, — отмела Мира сладкие картины мести. — Пока здесь остался хоть один ребенок, я не стану этого делать. Ради тебя, малышка… Все было бы куда проще, если бы я могла просто умереть. Если бы в душе у меня еще не было греха. Но — я уже не безгрешна, а значит, я вернусь. Вернусь снова, чтобы стать куклой. Чтобы…»
Она судорожно глотнула воздух и закончила мысль, холодно глядя в темноту:
— Нет, вы не дождетесь еще одного чудовища, мои дорогие… Я помню, что сюда не возвращаются только дети.
* * *
Темнота теперь снова разговаривала.
Павлик зажал уши, чтобы не слышать, но голосам было наплевать. Они находили лазейки, проникали в мозг и не переставали издеваться над ним.
Грубые и мужские, они постепенно вытеснили Женский Голос, который мальчик от отчаяния уже считал своеобразной защитой. Они сквернословили и ругались, утверждая, что мальчик им не нравится, он им мешает.
Где-то заплакала малышка. Боже, что они с ней делают?
Мальчик слышал грязный смех.
— Мамочки, помогите, мне так бо-ольно…
Детский плач становился невыносимым, таким же страшным, как и этот ужасный хохот.
«Они делают с ней что-то ГРЯЗНОЕ», — догадался мальчик и вскочил.
Со мной они собираются сделать то же самое!
Он почувствовал приступ тошноты.
Нет!
Он бросился к входной двери и резко распахнул ее.
Оттуда, вместе с холодным воздухом, ворвались слабые лучики лунного света.
Мальчику не стало легче от них — наоборот!
Теперь комната была заселена высокими и страшными раскачивающимися тенями, и эти тени смеялись и тянули к нему длинные, чересчур длинные руки.
— Нет, пожалуйста, не надо, — прошептал, зажмуриваясь, малыш и отступил на улицу. — Не надо…
Чья-то рука тронула его за плечо.
Он резко обернулся и увидел перед собой две застывшие улыбки. Эти лица он знал слишком хорошо!
— Пойдем с нами, малыш, — сказала старая дама.
Ее муж закивал и, облизнув губы, захихикал.
— Нет! — закричал Павлик. — Я не хочу, не хочу, не хочу!
Вырвавшись из ее цепких пальцев, он побежал вниз, по дороге, туда, где сверкал озаренный огнями путь.
* * *
Тонкие пальцы Юлиана медленно играли перстнем, надетым на палец.
Душка, как зачарованная, смотрела на плавные эти движения, не в силах оторвать взгляда и одновременно испытывая слабое, но все возрастающее раздражение — бледность и пластичность рук вдруг показались ей чересчур наигранными, театральными и неестественными.
Она задумалась, потому что в природе существовало еще одно слово, но она как-то все не могла его вспомнить, хотя оно дало бы полное определение.
Что-то женское было в его движениях, будто он приглашал ее полюбоваться своим перстнем.
ПЕРСТНЕМ!
Ах да…
Она присмотрелась — перстень был в виде змеи. Эта странная Змея свернулась в кольцо и почему-то кусала свой хвост.
Когда-то он рассказывал ей про Уробороса. Змея, дарующего вечность всякому, кто поклонится ему. Кто станет Служителем.
— Но это только легенда, — сказала она тогда. — Всего лишь сказка. Я никогда не смогу вернуть сюда Мишку. И ваш мифический Змей этого не сможет!
Он в ответ загадочно улыбнулся.
— Все зависит от степени мастерства, — сказал он. — Но пока еще рано. Пока ты не поймешь этого.
Змеиное, вот! Она улыбнулась, потому что ей удалось понять, на кого он похож.
На Змея.
— И мы оказываемся в полном одиночестве, — печально говорил Юлиан. — В гордом одиночестве. Потому что за Знание надо платить. Люди глупы и жестоки, моя девочка. Они ищут гнилую бренность — посмотри, как они убоги. Им не хватает величия даже в религии. В Бога они выбрали бродягу, который нашептывал им в уши сладкие словечки, — ах, какие обещаньица он им выдал!
Он увлекся. Душка сейчас почти перестала его слышать. За окном сгущалась темнота, и, наверное, родители уже волнуются. Впрочем, ей до них нет никакого дела.
Точно так же, как и им до нее.
И все-таки там Павлик.
Она встала.
— Мне пора, — сказала она. — Уже поздно.
Он вздрогнул, как будто она ударила его, прервав монолог. Поднял на нее глаза, неожиданно холодные и повелительные. Душка даже поежилась, потому что холодная сталь этих глаз была сродни прикосновению ледяных пальцев к шее, и сказал отрывисто и резко:
— Еще не пора.
Душка собиралась возразить, что уж кому, как не ей, знать пределы собственного времени, но, удивившись собственной неизвестно откуда взявшейся покорности, села на место. Он был удовлетворен. Душка возмутилась и нашла в себе силы к новому витку сопротивления:
— Нет, я должна идти! Там мой брат!
Они смотрели друг на друга, словно пытаясь взглядами сломать один другого.
«Что это с ним, — удивилась она, — он никогда не был таким… Сейчас я, кажется, доведу его до бешенства…»