* * *
Они пили чай молча, лишь изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Только смотрели друг на друга, как бы примеряясь, пытаясь понять, как следует себя вести.
Наконец девочка встала и, с видимым сожалением посмотрев на Игоря, сказала:
— Мне пора. Хотя мне очень понравилось с… тобой.
— Мне тоже. Надеюсь, это не в последний раз.
— Каждый раз может оказаться последним, — глухо произнесла девочка, глядя на него с грустью.
— Ну, смерть пока еще не входит в мои планы, — усмехнулся он.
Она промолчала, но по тому, как передернулись ее губы, он понял, что сказал лишнее.
— Прости, — проговорил он. — Иногда я шучу некстати…
— Ничего страшного.
Она улыбнулась.
Накинув куртку, постояла на пороге и произнесла:
— До встречи.
— А ты и вправду не против, чтоб я тут пожил?
— Нет.
— Подожди, — остановил он ее. — Ты же меня не знаешь. Вдруг я маньяк, террорист, да просто — я мог бы причинить тебе зло!
Она устало улыбнулась:
— Во-первых, ты не производишь впечатления злого человека, а во-вторых…
Она вздохнула, теребя шнурок рюкзачка.
— Видишь ли, хуже, чем сейчас, мне уже не может быть. Никто не может причинить мне больше зла, чем причинил мне его…
Она не договорила. Только еле уловимое движение губ, но Игорь понял.
А поняв, содрогнулся.
По губам он прочел слово «Бог».
— Если хочешь, ты расскажешь мне все, и мы поговорим об этом, — предложил он Душке.
Та послушно согласилась:
— Да, конечно… Но не сейчас. Юлиан ждет меня и, наверное, волнуется. Я приду.
Она почти вышла, но вернулась. Серьезно взглянула на него и протянула ему то, что держала в ладони.
— Возьми.
Он взял медальон и с недоумением посмотрел на лик архангела Михаила.
— Он же нужен тебе самой! — вырвалось у него.
— Я даю тебе его на сохранение. Если он у тебя, значит, я приду. За ним.
И, резко развернувшись, выбежала.
Ее хвостик смешно запрыгал в такт быстрым шагам. Он проводил взглядом ее легкую, исчезающую в снежных хлопьях фигурку — такую же призрачную, как ветер, и остался один — наедине с мыслями, странным образом связанными со странным мальчишкой и его собакой, и лесом, и Ритой.
«Одна цепочка. Но как нащупать связь…» — подумал он, тревожно вслушиваясь в начинающую оживать темноту.
Сумерки теперь начинались рано. «С наступлением осени наступает власть темноты, — думал он. — Хотя если хорошенько подумать, то «Люциферум» переводится как «утренняя денница». Звезда. Разве не так называют его в Писании?»
И все-таки здешней темноте явно несвойствен покой.
«А он вообще тут есть?» — спросил он сам себя. Странное место…
Несколько раз сегодня Старая Пустошь показалась ему призрачной. Непонятно как и зачем выползшим из небытия подобием змеи, лежащей на этом месте в ожидании своего часа.
Странные ощущения от наступающей темноты — Игорь никогда не считал себя человеком, зависящим от капризов природы, но сейчас он испытывал на себе их влияние. Эти сумерки давили на глазные яблоки — он ощущал странную тяжесть, слегка кружилась голова… Ему отчаянно хотелось спать — да, скорее всего, он просто устал… Он пытался проанализировать все и понять.
Этот дом, в котором жила Рита, оказался просто «мечтой домохозяйки миддл-класса». Огромные, щедро залитые электрическим светом пространства комнат. Как когда-то говаривала Рита — «super», ну да… Супер-пупер-друппер… Во всяком случае, Игорь понял, почему ей нравилось тут сначала. И вытащить ее отсюда было бы трудно. Ему и самому начинало казаться, что это глупая идея — возвращаться в родную «двушку» с потрескавшимся потолком и крошечным санузлом, так и хочется сказать — «сан-узелком»…
Из огромной прихожей, где все блистало надменной, лощеной новизной, в гостиную, от великолепия которой даже у Игоря перехватило дыхание. Олигархи бьются в завистливой истерике, бывшие обитательницы Тверской — а ныне украшения великосветских тусовок — умирают в судорогах… Им такое снится только во снах, право, он теперь понимал Риту еще лучше. Это было предложено даром в распахнутые ладони двух вечных горемык с тощим кошельком, просто так… Поэтому, когда он отказался и сказал ей: «Езжай одна», она расценила это как предательство. Что ж, справедливо…
Огромный телевизор во всю стену.
«Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва»…
С обоев таращатся пухлые католические ангелочки, украшенные виньетками, и цветы кажутся живыми. А эти пухлые ангелы… Они словно наблюдают за ними с ожиданием и насмешливостью сатиров… Ангелы-сатиры, он, кажется, сейчас додумается…
Когда же созреет плод…
— Что было дальше?
Он задал этот вопрос в никуда — в пустоту, уже не рассчитывая на ответ, уже смирившись с тем, что Рита — там, в вечности, и он никогда не увидит и не услышит ее. И никогда не узнает, какие волосы были у его дочери… И какого цвета глаза.
Голос Риты долетел сквозь толщу сгущающегося в голове тумана:
— Светлые. Русые, как у тебя. И голубые глаза…
Он тряхнул головой и огляделся вокруг.
Никого не было — на экране телевизора прыгал толстый, самодовольный проповедник, вскрикивая иногда «аллилуйя». На другом канале какие-то дамы рассуждали о великой астральной душе, и у обеих был вид бесконечно далеких от этого астрала прагматичных базарных теток. На голове у одной смешная шляпа, и она плела какой-то вздор о том, что душа «воскрешенного» переселяется в другое тело, и на секунду это даже отвлекло Игоря от собственных мыслей, — так ему хотелось выяснить: куда же, собственно, девают душу из этого тела?
К Ритиному голосу он отнесся теперь как к слуховой галлюцинации.
— Здесь страшно…
Снова этот голос, и он мотнул головой, пытаясь прогнать его.
Ему тоже здесь страшно. Он и сам не мог понять, почему у него от этого праздника изобилия и благоденствия по коже бегают мурашки?
Его начали раздражать эти постоянно мелькающие на экране лица — он нашел пульт и убрал их, потому что даже они начинали казаться ему реальными, присутствующими здесь, следящими за каждым его движением.
В тишине он снова услышал голос Риты — откуда-то из кухни. На сей раз она пела тихонько:
Закончен жизни путь,
И некуда свернуть.
Привел незримый знак Туда,
где смерти мрак.
Мы слышим над собой