— Ты живешь с призраком, а должна жить с живым человеком…
— Я не имею права, — прошептала она, открывая глаза.
— А кто тогда имеет право на любовь? — нежно убирая прядь волос с ее лица, прошептал он. — Кто?
Она почувствовала, что поддается. Ей больше всего хотелось сейчас, чтобы его рука как можно дольше оставалась там, рядом с ее волосами. Ей хотелось ощущать его тепло, и ее рука потянулась к нему помимо ее воли. Она остановила себя.
«Ты не имеешь права, — холодно напомнила она себе. — Ты не должна портить этому ребенку жизнь. Пользоваться его чистотой, его романтизмом… Ты не имеешь на него права!»
— Нет, — прошептала она. — Нет. Ты все придумал… Ты даже за меня придумал…
Его рука остановилась, замерла. Он стоял, выпрямив спину, как будто она его только что ударила.
— Я… Я хочу, чтобы ты ушел, — прошептала она, все еще стараясь смотреть в сторону.
Он продолжал стоять не двигаясь. И тогда она крикнула:
— Ты слышишь? Я хочу, чтобы ты ушел!
Она заставила себя открыть глаза, только когда хлопнула дверь.
Она снова была одна. Он ушел молча, ничего не сказав.
— Господи, как же он должен меня теперь ненавидеть, — с горечью прошептала она. — И как я сама себя теперь ненавижу…
* * *
Она металась по квартире, как тигр в клетке, и от беспорядочных движений становилось немного легче. Правда, стоило ей остановиться на минуту, и она снова вспоминала лицо Даниила, а потом — Кинга, и наоборот. В конце концов их лица совместились, объединенные болью.
Потом она приказала себе лечь и попытаться заснуть. Чтобы немного отвлечься, включила Гребенщикова, на самой маленькой громкости. Так и засыпала — под его шепот, почти не различая слов.
Сон ей приснился какой-то дурацкий и почему-то страшный. Вроде бы там ничего ужасного не происходило. Никто не гнался за ней. Разве что почему-то на месте их маленькой церкви был бассейн. В бассейне плескались голые девицы, они плавали с ненатуральным хохотом, как в фильме «Калигула». Она почему-то подумала, что тела у них омерзительные. Хотя вроде бы все было нормально с фигурами, да в то же время Анне почему-то они казались свиными окороками. Она стояла, все еще не в силах понять, куда делась церковь. Наконец она решилась спросить у одной из девиц — где церковь? Тут же была церковь…
Девица вытаращилась на нее и расхохоталась:
— Да кому сдалась тут церковь? Тебе, что ли? Так тащись в монастырь, дура недоделанная…
Анна вздрогнула, удивляясь ненависти, переполняющей эту девицу, — вроде они незнакомы, тогда почему?
Она вдруг поняла, что церкви и в самом деле больше нет. Ей стало больно. Так больно, что она закричала. Ей хотелось прогнать криком этих голых дур — не только из бассейна, из жизни вообще! Она даже ощутила собственную правоту — ведь они тоже выгоняли ее из жизни, значит, она тоже имеет право! Ее всю жизнь пытаются уничтожить. Ей всю жизнь указывают место.
— Может быть, я одна не буду смеяться…
Она услышала хрупкий детский голосок откуда-то издалека. Увидела девочку с хмурым взглядом. Словно предчувствующую, что эта толпа непременно попытается раздавить ее.
— У вас ничего не выйдет! — закричала она. — Ничего! Это вы не имеете права на счастье! Вы — подлые, грязные, напичканные бесами, как фаршированные баклажаны чесноком! От вас смердит, как от разлагающихся трупов!
Они смеялись. Повизгивая, смеялись… Как свиньи. И она увидела, что они и есть свиньи. И вместо носов у них — пятачки… Это было так страшно, что она побежала прочь. Ветки хлестали ее по щекам, но она знала — ей надо на открытое место. Туда, где видно небо. Чтобы удрать отсюда. Потому что там, на открытом месте, ее ждет лестница на небеса…
* * *
Она проснулась. То ли от собственного крика, то ли от песни, которая доносилась в открытую форточку.
— Господи, — прошептала она. — Как хорошо, что это был только сон…
Почему-то не уходило омерзение, она все не могла забыть этих жутких баб в бассейне…
— И с чего такое приснилось? Наверное, я переслушала вчера Гребенщикова… Он там тоже возмущался какими-то бабами У пруда…
Она заставила себя рассмеяться. Но на душе сохранялся осадок боли и тоски.
— Хорошо, что мне некогда об этом думать, — вздохнула она. — А к вечеру все забудется… Завалится заботами, суетой, мыслями…
Она оделась, быстро выпила холодный кофе — только сделав последний глоток, она поняла, что пьет его кофе. Невесело усмехнулась — говорят, так можно узнать чужие мысли… И тут же ощутила страшное одиночество, резкую боль в душе, почти ощутимую физически. Ей даже показалось, что в этот миг ее жизнь на самом деле — кончилась… Раз уж она отказалась принять от Бога подарок…
Она поставила чашку на место, не допив до конца, и быстро выбежала из квартиры, точно пыталась спастись от его дыхания, которое еще хранил ее дом…
— Ты меня слышишь?
Он приподнял голову. Она смотрела на него карими глазами, и отчего-то он подумал: «Чего это я раньше считал ее красивой?» Он ведь даже гордился ее присутствием…
Сейчас ему показалось, что она банальная. То ли оттого, что слишком много косметики… Пускай даже эта косметика очень умело нанесена. Интересно, сколько времени она тратит на то, чтобы нарисовать себе лицо? Дура… А если душу нарисовать?
Она сидела на его мотоцикле, покачивая длинной ногой, и он прекрасно видел, как все выше и выше задирается край мини-юбки, точно она всерьез полагает, будто нет на свете ничего соблазнительней голого тела…
— Я слышу тебя, — сказал он, пряча усмешку. — Ты спрашивала у меня, почему я такой вредный… Я не вредный. Я просто занят.
— Слушай, Дэн, это нечестно… — Она надула губки и вытаращила глаза. — Можно подумать, я тащилась сюда специально за тем, чтобы насладиться твоим молчанием…
— Можно подумать, — рассмеялся он.
— Говорят, ты просто увлекся. Старухой…
Он с интересом поднял на нее глаза.
— Да, старухой, — повторила она. — Еще и треснутой… У нее с башкой не в порядке… Ее тут все знают. Ходит вечно как бомжиха. И улыбка на губах, как будто она по облакам разгуливает…
Он ничего не отвечал. Продолжал копаться в моторе.
— Дэн! — воскликнула она. — Это правда, что ли?
— Нет, — сказал он, не поворачиваясь.
— Слава богу…
— Неправда, что я увлекся, — задумчиво проговорил он. — Неправда, что она, как ты выражаешься, треснутая… И уж никак не старуха… Это ты вот старуха… Мысли у тебя убогие. И жизненные планчики так себе… Средней паршивости… А еще я забыл тебе сказать, что ты меня совершенно не интересуешь… Пожалел тебя, а зря…