Судя по расписанию.
В чем я в настоящий момент не уверен.
Маленький Паровозик, Который, Похоже, Хотел бы Оказаться на Собрании Группы Поддержки и Обсудить Свой Травмирующий Опыт Железнодорожных Перегонов с Другими Маленькими Паровозиками.
Скоро — слишком скоро — ее дыхание становится неглубоким, и я перестаю наблюдать за ней. Я смотрю на Робби. Это хитрость, благодаря которой публичное выполнение подобных операций начинает представляться весьма неплохой идеей. Момент, который вампиры-искусственники не слишком хорошо контролируют.
И внезапно я начинаю по-иному смотреть на шрамы Исузу. То, что сделала Твит, пошло моей девочке на пользу — это был маленький урок того, на что это похоже, маленький урок того, когда и как сказать «когда». Но Робби… у него была другая школа. Исузу сама обучала своего будущего мужа самообладанию, необходимому для того, чтобы заслужить это право последнего раза.
«Умница, умница, девочка», — думаю я и только надеюсь, что смог заслужить ее доверие.
Робби отпускает ее, отцепляется, отделяется, отстыковывается со звучным «хлоп!». Он проделал свою работу очень аккуратно: никаких рваных ран, никаких брызг. Отверстия на ее запястье похожи на две морщинистые вмятинки в комке сырого теста. Исузу требуется два или три резких, мучительных вдоха, чтобы они перестали кровоточить. Из этих вмятинок выкатываются лишь две капельки, — одна чуть раньше, другая чуть позже. Выкатываются и стекают по ее прозрачной коже на кружево, которым обтянут ее локоть.
Робби тяжело переводит дух. Закорючки вен на его висках пульсируют. Его губы беззвучно шевелятся.
Раз Миссисипи…
два Миссисипи…
три…
Его подбородок вздрагивает, опускается, потом он снова закрывает рот. Прижимает руку туда, где когда-то был его желудок, его губы замирают, вытягиваются в тонкую ниточку, щеки опадают. Он прижимает губы — никаких зубов, никаких клыков — к запястью Исузу и остается в таком положении, в то время как его щеки медленно надуваются, становятся плоскими, опадают.
Голова Исузу опускается на грудь, как в шутовском поклоне. Потом ее глаза открываются черными отверстиями — это выглядит так, словно ее голову прострелили из дробовика. Она несколько раз моргает, моргает отчаянно, и обнаруживает, что темные очки Твит уже втиснуты ей в руку.
— Спасибо, — говорит она — это ее первое слово вампира.
— Без проблем, — откликается Твит.
Чувствуя себя снова в безопасности за темными стеклами очков, Исузу вглядывается (это уже не так болезненно) в сияющие лица собравшихся вокруг любимых. Она улыбается своей старой, тупозубой улыбкой, но несколько ночей спустя это изменится. И тогда ей придется изучать свою новую улыбку — чтобы по неосторожности не укусить саму себя, чтобы оставить место для клыков. Но пока хороша и старая: она говорит о том, что не нуждается в словах, которые будут сказаны.
Мы улыбаемся в ответ, приветствуя нашего маленького новоприбывшего с прибытием в вечность.
— Да, так-то вот, — разочарованно произносит отец Джек. — Кто-нибудь мне поможет?
— Давайте, — откликаюсь я, перепрыгиваю через алтарь и расстегиваю ряд застежек.
Отец Джек распрямляет плечи, вытягивает руки вперед. Пустые рукава длиной примерно в фут свисают с его кистей.
— Спасибо, Марти, — говорит отец Джек, похлопывая меня по спине, пустой рукав шлепает меня, точно плавник какой-то странной темной рыбы. — Пожелайте им от меня удачи. Особенно ему.
Он разворачивается. Направляется к выходу. Я кручу в руке второе кольцо — то, что лежало в другом кармане.
— Отец Джек, — окликаю я его. — Это еще не все.
Так мы и поженились — Роз и я. Спросите, за каким чертом? Я — сын глотателя вишневых косточек. Я глотал сопли; я глотал кровь; я глотал даже кое-что похуже, чем мои собственные дурацкие страхи. И вот я спрашиваю, и она соглашается, и мы заканчиваем вечер двойным торжеством — точно как в комедии Шекспира.
— Берете ли вы… — начинает отец Джек, и Роз — моя сладкая, моя любовь, говорит:
— Да, само собой. Почему бы и нет?
— Только ничего не отвечай, — предупреждаю я Исузу, у которой еще шумит в голове после обращения, так что она может что-нибудь ляпнуть.
Например, правду.
Исузу делает вид, что засовывает в рот ключик и проворачивает его, потом выдергивает и смотрит на этот невидимый ключ, словно спрашивая саму себя, каким образом ей глотать его, когда ее рот уже на замке. И, наконец, решительно бросает ключ через плечо. Отряхивает ладони, показывает мне «большое О». Приподнимает свои темные очки ровно настолько, чтобы подмигнуть мне своим новым глазом.
— Согласны ли вы… — начинает отец Джек, и я едва позволяю ему договорить, после чего выкладываю:
— Да, черт возьми!
Святой отец отвешивает мне легкий подзатыльник. Указывает на распятие, нависающее над алтарем, и прочие присутствующие здесь священные предметы.
— Следите за языком, — предупреждает он.
— Прошу прощения.
— Привыкайте, — говорит Робби, как-то очень по-приятельски подталкивая меня локтем.
Его выражение мужской солидарности, полагаю, только на вид кажется немного наигранным. На самом деле, лучше было бы назвать это «узами». Цепями. Роз и Исузу, конечно, не препятствуют этому, и две ладошки впечатываются ему в затылок. Шмяк. Шмяк.
Тем временем Твит вносит свой маленький вклад в общее дело, только на этот раз достается голени Робби. Он вопит, хватается за ногу обеими руками — вот сейчас он точно переигрывает. Эта игра рассчитана на то, чтобы вызвать наше сочувствие, только публика не та. В конце концов, мы вампиры. Отныне и во веки веков.
Аминь.
Если спросите меня, что общего может быть у отца Джека и Твит… Полагаю, я предположил бы следующее.
Им обоим все это осточертело.
Твит, конечно, чуть поменьше, чем отцу Джеку, но сейчас это значения не имеет. Обоих надула Госпожа Судьба, да и не только она одна. Обоих оскорбили люди, которые утверждали, что любят их: Твит — банкой «Небесной Лазури», отец Джек — всеми моими предосторожностями. И ни один из них не помешался на идее счастливого конца, в сценарий которого они не включены.
Полагаю, именно они говорят на задворках церкви, пока Исузу и Роз прогуливаются и фотографируют новобрачных, то есть друг друга. Вероятно, они посмеиваются над нашими улыбками и отпускают мерзкие шуточки по поводу нашего счастья.
Они сохранили все «здесь и сейчас», которые были у них до этого момента. Вот о чем они будут говорить — позже, за чашкой кофе, когда до него доберутся. «Кофе» — это оправдание, которое они придумали, чтобы не присоединяться к нашему маленькому празднику у меня на квартире.
— Кофе? — переспрашивает Исузу. — Но я думала…