На секунду он остановился и чуть не постучал, но вспомнил про недавнюю ссору и почему-то подумал, что она будет недовольна.
Вошел в свой кабинет, включил ноутбук — ему надо было поработать над одной сценой, потому что во время читки актерами ему показалось, что текст звучит как-то дешево-сентиментально…
Открыв нужный файл, быстро пробежал текст глазами и убедился в своей правоте.
Сцена могла быть сильнее, если бы не этот мелодраматизм, денатурат настоящего чувства, сильного и простого. Выраженного в словах, таких же простых, емких и сильных.
Он начал работать, пытаясь придать словам нужную эмоциональную окраску, и быстро споткнулся — текст получался еще хуже, чем был, слова лениво выползали, оставаясь такими же мертвыми, а герои точно сошли с обложки глянцевого журнала.
Что с ним творится последнее время? Исписался, что ли? Или — забыл, как оно выглядит, это самое простое, сильное чувство?
Почему-то вспомнил девушку из магазина, с ясными глазами, и подумал, что она наверняка знает, как это — любить, верить, надеяться по-настоящему, не как в дешевых сериалах… А его жизнь уже давно напоминает этот сериал — высосанный из пальца и навязанный кем-то свыше сюжет, только Анька, одна Анька — живое существо в паноптикуме безмозглых и бесчувственных кукол…
Но это — пока… А потом она станет такой же, как мать — вбирая в себя все ее черты, и точно так же повиснет на остове жизни бездыханной куклой, наблюдая за происходящим с собой стеклянными глазами, подчинившись глупым общественным законам…
Сердце сжалось при этой мысли, он поспешно прогнал ее, как наваждение, — Анька не станет, нет… У нее достаточно сильный характер, и она все-таки его дочь тоже и…
«А ты сам? Старый паяц с поломанной шеей… Ты пишешь сценарии, пытаясь убедить себя в том, что тебе это интересно…
С Полякова «Храни меня, любовь»
Интересен же только материальный результат, вовсе не процесс… Ты врешь сам себе и продолжаешь, стиснув зубы, улыбаться окружающим… Которых — ненавидишь…»
Он на одну минуту представил себе, как входит в кабинет продюсера и говорит ему спокойно, чеканя каждое слово: «Поздравляю вас. Вы добились своего — я стал бездарен…»
И тут же зло рассмеялся — при чем тут он, толстый, круглолицый мальчик в очках, с вечной ласковой улыбкой на пухлых губах? Знающий, что можно впарить публике, что продается и покупается хорошо, а что нет?
И чем лучше режиссер, который, в отличие от продюсера, прекрасно сознает, что то, что они делают, пошло, безвкусно, убого, и тем не менее продолжает делать вид, что созидает высокое искусство?
И — чем он сам их лучше?
Все дело в нем самом. Это он позволил себе играть в чужую игру. Это он начал сдаваться раньше, чем произошла главная битва за право оставаться самим собой.
Дверь рядом открылась, он услышал легкие и быстрые шаги.
«Нет, я должен с ней поговорить», — решил он, поднимаясь так быстро, точно боялся передумать.
Лора стояла у окна, курила и улыбалась. Он хотел уже ей сказать, что так невозможно, что надо непременно изменить их жизнь, но слова не смогли вырваться наружу.
Она его не видела и не замечала. Она была погружена в собственные мысли и ощущения, даже тогда, когда обернулась и он увидел — она улыбается…
Как она улыбается…
Он что-то пробормотал, налил себе чай — плевать, что чай оказался холодным, — и быстро вернулся, спасаясь бегством от ее странной, непонятной, загадочной улыбки.
Дима потянулся — от долгого сидения за компьютером затекли мышцы, но работа еще не была доделана, и он был сам в этом виноват…
Давно бы закончил, если бы не долгие разговоры с другом, который теперь жил в Питере и настойчиво звал туда и Диму, вот только Дима никак не мог собраться…
Он уже собрался отключаться, но увидел, что кто-то прислал ему послание — кто-то неизвестный, попросивший разрешения на авторизацию, и Дима, не задумываясь, разрешил…
Текста было много, он даже подумал, не сохранить ли его и не прочитать ли завтра — очень устали глаза и хотелось спать, но все-таки начал читать.
— Черт, — не удержался он, когда до него начал доходить смысл полученного послания. Он посмотрел на имя — имя ничего ему не говорило, да и кто угодно мог выйти с. таким вот ником…
Дело было не в том, что это было мерзко, мало ли на какую гадость нарвешься в Интернете. Даже не в том, что адресовалось именно ему — мало ли спама приходит, может и такое прийти… Да и не в том даже было дело, что ему все время казалось, что автора этих отвратительных, липких гнусностей он знает, но никак не может угадать, кто это. Просто он не мог понять — почему это читает? Почему? Как будто некто сознательно пытался разбудить в нем что-то, глубоко спрятанное от самого себя. Животное. Оборотня. Глубоко загнанного внутрь оборотня, который теперь, подвластный этим словам, просыпался, приоткрыв маленькие, бесцветные глаза, и постепенно эти глаза наполнялись кровью…
Он читал и читал, чувствуя себя измазанным в грязи и все еще надеясь, что это чья-то идиотская шутка, какого-то прыщавого подростка, любителя острых сексуальных ощущений, если бы не обращение к нему по имени, свидетельствующее о том, что человек, пославший ему это, принадлежал к числу Диминых близких знакомых.
Кто же это, думал Дима, пытаясь представить себе хоть кого-то, кто подходил бы к авторству этого «шедевра», и — не мог…
Слишком грязны были откровения. Слишком пошлы образы. Слишком гадки ассоциации…
Он выключил «аську» и попытался рассмеяться — но отчего-то посмеяться над этим не удавалось.
«Грешно смеяться над чужим горем», — невесело подумал он.
Почему — над чужим? Оборотень-го в тебе, и горе это — твое… Он услышал этот шепот почти рядом, зная, что этот шепот — его, и все же…
Ах, как ему хотелось, чтобы он вернулся к себе, стал собой!
Недоделанный рисунок продолжал висеть перед ним, но Дима думал сейчас о другом. Он невольно возвращался мысленно к посланию и не мог понять, почему ему кажется, что он очень хорошо знает автора, так хорошо, что почти услышал вкрадчивый голос, почти увидел змеиную улыбку, но вот только не мог дать себе ответ — кому все это принадлежит?
Кто из его прошлого или настоящего так бесцеремонно ворвался к нему, обволакивая собственной липкой грязью и приглашая стать таким же?
Настроение было безнадежно испорчено.
Дима поднялся, оделся и вышел из дома в ночь.
Ему казалось, что дома все еще присутствует это непонятное, неведомое существо, распространяя по всему помещению гнилостный запах болота и греха, и на минуту ему даже стало страшно…
Лучше он прогуляется немного, решил Дима. Лучше так, может быть, за это время «призраки» исчезнут, оставят его в покое.