Я ничего не ответила. Ты был пьяный, и я знала, что наутро ты забудешь о сказанном.
Ты не забыл. Я видела это по твоему лицу. Ты смотрел на меня не как обычно — в глаза, а чуть-чуть мимо глаз: в переносицу или в брови. Ты избегал прямого взгляда, потому что опасался: вдруг я напомню, переспрошу, уточню?
Я не стала переспрашивать и уточнять. Я понимала, что из тебя выплеснулось желаемое, но невозможное.
Мы вышли из поезда и сели в такси. Шофёр заблудился специально, вёз нас кругами, чтобы на счётчике было больше денег. Ты разозлился, а я стала тебя успокаивать, как мать успокаивает ребёнка. Я гладила твоё лицо — не щеки, а все лицо, брови, глаза. Господи Боже мой… Какое это было счастье — гладить твоё лицо, и целовать, и шептать…
Ты не знаешь, что тебе снимать. Ты отдал всего себя прошлому фильму и пуст. И кажется, что так и будет всегда. У тебя послеродовая депрессия.
Режиссёры, как правило, запасливы, как белки. У них наготове три-четыре сценария. И жизнь расписана на десять лет вперёд. Ты этого не приемлешь. Для тебя фильм — это любовь.
Когда любишь, то кажется: это будет длиться вечно. И невозможно заготавливать объекты любви впрок, ставить их в очередь.
Но ничто не длится вечно. Заканчивая фильм, ты проваливаешься в пустоту и сидишь в этой пустоте, подперев щеку рукой.
Я смотрю в твоё лицо и говорю, говорю, а потом слушаю тебя. Ты говоришь, говоришь и слушаешь меня. И таким образом рождается новый замысел. И Валька Шварц уже садится и пишет.
О чем? Это история Виктора Гюго и Джульетты Друэ. Была такая Джульетта в его жизни, кажется, актриса. И была жена, её тоже как-то звали. Но никто не помнит — как. А Джульетту Друэ помнят все. У неё даже есть последователи, её могила охраняется фанатиками, поклонницами её жизни.
Это началось у неё с Виктором, как обычный роман. Ничего особенного, писатель и актриса. Потом засосало. Джульетта следовала за Виктором, как нитка за иголкой. Куда он, туда она. Его семья на дачу, и она снимает домик неподалёку. И по вечерам Виктор шёл к ней, вдохновлённый, и никто этого не знал. А Джульетта сидела на пенёчке, в шляпке, ждала. Смотрела на аллею. И вот он идёт. Она всплескивает ручками — и к нему навстречу. Припадала к груди. Ах… И так из года в год.
Прошла жизнь. Жена смирилась, и в старости они живут втроём. Они все нужны друг другу. Жена болеет, Джульетта ей помогает. Они все вместе тащатся по жизни, поддерживая друг друга.
В конце концов все умирают. И Джульетта тоже умирает, и её жизнь — подвиг любви и бескорыстия — становится явлением не меньшим, чем талант Виктора Гюго.
Новая точка зрения на супружескую измену, на проблему «долг и счастье».
Валька пишет. Мы ждём.
Мы встречаемся каждый день и расстаёмся для того, чтобы встретиться опять. И эти разлуки нужны, как день и ночь в сутках. Ведь не может быть вечный день или вечная ночь.
Хотя, конечно, вечная ночь накроет нас когда-нибудь. Мы умрём когда-нибудь. Но зачем думать о смерти? Мы будем думать о жизни. Жизнь удаётся, если удаётся ЛЮБОВЬ. В этом дело.
Я возвращаюсь домой и лежу в обнимку с телефоном.
Мама входит и спрашивает:
— Почему он не делает тебе предложение?
— Делает, — говорю я. — Творческое предложение.
— Так и будешь вечной любовницей? — интересуется мама.
— А чем плохо любить вечно?..
Валька пишет. Мы ждём. И любим друг друга везде, где можно и нельзя. В машине, в подъездах, у стен храма на выезде из Москвы, в доме Вальки.
Мы спариваемся бурно и постоянно, как стрекозы, которые родились на один сезон, им надо успеть насладиться жизнью и оставить потомство. Ты жаждешь меня и не можешь утолить своей жажды. И чем все это кончилось? Тем, что я забеременела и попала в больницу.
Я лежала в общей палате на десять человек.
Ты приходил ко мне через день. Я спускалась к тебе в халате.
Мы стояли на лестнице. Ты говорил:
— Когда тебя нет, нет ничего. Пусто и черно, как в космосе.
Я спросила:
— Может, я тебе рожу?
Ты помолчал и ответил:
— Не надо. Дай мне спокойно умереть.
Ты пьёшь, это превращается в болезнь. Талант — это тоже болезнь своего рода. Патология одарённости. Кино съедает тебя всего целиком. Ты совершенно не умеешь жить. Ты умеешь только работать. У тебя хрупкая психика, нет уверенности в завтрашнем дне. Режиссёр — человек зависимый: вдруг кончится талант? Вдруг придут власти, которые запретят? Вдруг придёт болезнь, как к Параджанову, и съест мозг?
И только я — отдых от проблем. Со мной только счастье и прекрасная химия. Пусть так и останется. Пусть все будет, как было.
— Хорошо, — торопливо соглашаюсь я. — Ты потерпи…
Я думаю только о нем. Ты потерпи моё отсутствие, а потом я опять сяду в шляпке на пенёк, как Джульетта Друэ.
Пришёл Валька Шварц и принёс мне мандариновую ветку с мандаринами.
— Поставь в банку, как цветы. Это не завянет, — сказал Валька.
Я никогда не видела раньше мандариновую ветку. Жёлтые шарики висели, как ёлочные украшения. Листья пахли цитрусом. Откуда в Вальке эта тонкость?
— Хочешь, я скажу тебе, что будет дальше? — спросил Валька.
— В стране? — уточнила я, потому что в стране продолжались бешеные перемены, и народ все ещё жил перед телевизором.
— Нет, не в стране, — ответил Валька.
— В сценарии?
Я знала, что Валька сейчас на тридцатой странице, в том месте, где Виктор Гюго теряет сына. Сын тонет, Виктор узнает это из газет.
— Нет, не в сценарии, — сказал Валька. — В твоей жизни. Что будет дальше с тобой.
— Интересно… — Я напряглась, поскольку Валька любил говорить о тебе гадости.
— Ты сделаешь аборт. Больше никогда не родишь. Ты начнёшь его упрекать. Вы станете ругаться, и он тебя бросит. И ты превратишься в подранка.
— В кого?
— В раненого зверька, но не убитого до конца. Из тебя будет торчать нож.
— А он?
— А он найдёт себе другую и будет эксплуатировать её терпение и молодость. Сейчас он эксплуатирует терпение жены, твоё тело. И ждёт, когда это кому-нибудь надоест.
— Что ты предлагаешь? — спросила я.
— Я предлагаю тебе сохранить ребёнка. А там будет видно.
Я представила себе, как пополню команду в нашей семье: мама — молодая, красивая, без мужа, с двумя взрослыми дочерьми. Сестра — с дочерью и без мужа. Теперь я — кинозвезда с ребёнком и без мужа. А там будет видно. Или не видно.
— Найдёшь себе настоящего мужчину, — сказал Валька.