Остановившись на ночлег на подворье сельского храма Святой Живоначальной Троицы, он познакомился с его настоятелем отцом Василием, о котором неоднократно слышал еще в Оптиной пустыни. Пройдя тридцатилетний путь деревенского священника, тот был весьма суровым батюшкой. Живя верой в Божьи чудеса воскрешения из мертвых и исцеления плоти и духа, он всегда помнил о том, как Христос кнутом изгнал из храма торговцев, воспринимая этот эпизод как чудо не меньшее, чем остальные. Немногочисленную паству свою он знал прекрасно, а потому был с ней суров и справедлив, требуя от истинно верующих прихожан реальной духовной работы, а не формального соблюдения религиозных обычаев. Непримиримо борясь за души селян с рогатым, который чаще всего являлся в этих местах в образе поллитровки, отец Василий снискал себе немало врагов среди местных забулдыг. Они мелочно пакостили ему то тут, то там. Кроме того, несколько раз писали коллективное письмо в Синод, жалуясь на суровый нрав настоятеля, который нередко накладывал епитимью на пьющих дебоширов, а некоторых даже грозился отлучить от церкви. Суров он был и с неверующими грешниками, не давая социальным работникам закрывать глаза на семьи, неблагополучные из-за собственной разнузданности.
Разговорившись с отцом Василием после вечерней службы, монах сразу же увидел в нем того, кем Алексий и сам истово стремился стать. За небогатым постным столом перед ним сидел самый что ни на есть настоящий воин Христов, с головой погруженный в свой многолетний ратный подвиг.
— Вот посудите сами, отец Алексий, — проникновенно говорил отец Василий, бросая на собеседника глубокий взгляд теплых живых глаз, не потухших и не очерствевших от времени. — Такие понятия, как «религия» и «институт церкви», ведь по сути своей кощунственны и богохульны. Что они несут молодым мирянам? Ощущение того, что в храм Божий можно прийти, словно в собес какой-нибудь. Там заявление заполнил, а тут свечку поставил да перекрестился. Формальности все уладил — и порядок. А сколько таких, кто к алтарю за религией идет? Горько сказать, но ведь их большинство. За обычаями идут, не за верой. Не за осмысленным покаянием, которое душой пережить надо. От двух своих прилежных прихожан сам лично слышал: «На Пасху нажраться надо, чтоб все как у людей». И греха за собой они не видят, ведь свечки ставят да «Отче наш» читают. А то, что они своим безверием храм оскверняют и что детям своим такой пример подают, от веры их отлучая… Даже и понять не могут. — Священник сокрушенно тряхнул головой.
— Да, «институт церкви» — это, конечно… Хотя я, отец Василий, очень много истинно верующих прихожан вижу, — попытался возразить ему монах.
— Так что ж сравнивать-то! К вам в обитель люди в основном сознательно идут, с чаяниями, с горем, с надеждой на прощение. А ко мне нередко не заходят даже, а забегают. «Надо бы в церковь заскочить, Богородице поставить». Как вам такое выражение? И ведь не просто слова. Ведь и правда заскакивают. Вот в чем беда. Это ж не дети Божии, а «этнические христиане». Страшное это выражение, потому что верное. Если вера истинная верх не возьмет, храм Божий со временем в фольклорный элемент превратится.
— Вера верх возьмет, отец Василий, без веры редкий человек обходится.
— И я на то уповаю! — воскликнул священник, перекрестившись. — Без веры никак, это правда истинная. Но во что верить станут? В карьеру, в рост жизненного уровня? Стремиться к этому нужно, коли с благими намерениями. Верить нельзя. Ведь случись большое горе, карьера его пережить не поможет. Только вера. А если вместо нее пустая традиция… Вот тогда к лукавому в лапы. Когда веру люди теряют, страшные дела творятся.
— Такие, как в Москве сейчас?
— Да. То наказание Божие. Да только без веры урока из него извлечь не получится. Так и будем банду гипнотизеров искать.
Отец Василий тяжело вздохнул, огладив редкую седую бороду. Прищурив печальные глаза в сетке глубоких морщин, заглянул в лицо собеседнику, сказав:
— И ведь за безверие их только себя винить и могу.
Алексий ответил ему вопросительным взглядом.
— Так ведь другого храма и другого настоятеля у них нет, — не глядя на него, пояснил священник.
Утреннюю службу они служили вместе. В небольшом храме прихожан было так мало, что он казался просторней. Лишь четверо пожилых женщин стояли перед алтарем поодаль друг от друга. Да ближе к концу службы зашла совсем молодая дама, ярко накрашенная, в неумело повязанном платке, с опухшими глазами, заплаканными с ночи. Поставив свечку перед иконой Богородицы, она недолго постояла у самых дверей, изредка мелко крестясь, словно второпях. Несколько раз она посмотрела на могучего монаха с нескрываемым любопытством.
Когда отец Алексий вышел из храма, направившись через церковный двор в сторожку, где его ждал уложенный с утра, походный рюкзак, она юркнула к нему от самых ворот. Приблизившись к монаху, сложила ладони и, не поднимая на него глаз, пролепетала:
— Батюшка, благословите на благое дело… о ребеночке позаботиться… чтоб горя не знал.
Перекрестив ее сложенные ладони, отец Алексий хотел было расспросить ее о том, крещен ли малыш да не хворает ли он, но не успел. Лишь только она проворно коснулась губами его руки, как тут же поспешила прочь, еле слышно пробормотав «спасибо».
Распрощавшись с отцом Василием, монах, испрося его благословения, отправился в путь. По дороге он заглянул в бывшее сельпо, на фасаде которого двадцать первый век оставил размашистый отпечаток в виде ярко-красной надписи «Мини-маркет». Заняв очередь за двумя неопрятными мужчинами неопределенного возраста, пришедшими за утренней порцией горячительной влаги, Алексий уставился в маленький экран телевизора, подвешенный под потолком над замызганной стеклянной витриной лишь для того, чтобы сельпо напоминало «Мини-маркет» хоть чем-то, кроме названия. Шли новости на одном из центральных каналов. Внимательно вслушиваясь в речь диктора, отец Алексий надеялся узнать что-нибудь о ситуации в Останкине. Но выпуск подходил к концу, а стало быть, все важное было сказано раньше.
Но оказалось, что самое важное для отца Алексия сказано еще не было. Стоявшие перед ним выпивохи, тяжело ворочая языками, завели нехитрую беседу, обильно пересыпанную матом.
— Ну че, твоя-то че?
— Да че, поехала сегодня.
— Не, ну и правильно… А то бабе дай волю, так она, дура, и не посмотрит, что мужик-то надрывается.
— Да не, моя понимает… Самой-то, поди, тоже напряг не хреновый, с двумя-то. И так руки до колен, куда третьего?
— Не ревела хоть?
— Да так, было малость. А че ей, не впервой ведь, не страшно. Да там и врачиха уж как родная. В церковь вон поутру сбегала в платочке да поехала. Ниче! Отлежится с недельку, будет как новая.
Заботливый муж еще хотел что-то добавить, но подошла их очередь, и приятели начали наперебой отвешивать залихватские витиеватые комплименты толстой молодой продавщице в несвежем халате, с окладистыми бакенбардами и полным золотых зубов ртом.
Дальше отец Алексий их уже не слышал. В то утро способность воспринимать окружающих вернулась к нему не скоро. Обрывки фраз, сплетенные в тугую веревку, принялись душить его, затягиваясь крепким узлом на шее. «Другого храма у них нет… И так руки до колен, куда третьего?.. Благословите на благое дело… о ребеночке позаботиться… чтоб горя не знал… В церковь вон поутру сбегала в платочке да поехала…» — звенело и ухало у него в голове, словно раскаты набата. Алексий побледнел, пошатнулся и облокотился вялой рукой о витрину со сладостями. Пытаясь справиться с собой, глубоко вздохнул и зачем-то поднял глаза на телевизор.