Я делаю глубокий вдох. Затем отпиваю еще глоток этого кофе.
И с удивлением обнаруживаю, насколько мне нравится его горький вкус.
Он уже ждет меня, когда я возвращаюсь в свои апартаменты.
— Приказ отдан, — говорю я, не глядя в его сторону. — Сегодня вечером мы выступаем. — Секунду я раздумываю. — А теперь прошу меня извинить, у меня еще масса дел.
— Каково это, — спрашивает он, — чувствовать себя калекой? — Он улыбается. — Как ты сам себе не противен, когда знаешь, что тебя подстрелил твой же подчиненный?
Я останавливаюсь у двери, ведущей в кабинет.
— Что тебе нужно?
— Что же, — произносит он, — ты такого нашел в этой девчонке?
У меня мурашки по спине бегут.
— Она ведь для тебя нечто большее, чем просто эксперимент, так ведь?
Я медленно поворачиваюсь к нему. Он стоит посреди комнаты, засунув руки в карманы, и улыбается какой-то презрительно-гадливой улыбкой.
— Ты это о чем?
— Полюбуйся на себя, — отвечает он. — Я еще даже имени ее не произнес, а ты уже весь раскис. — Он сокрушенно качает головой, не переставая изучать меня. — Побледнел, сжал здоровую руку в кулак. Задыхаешься и весь напрягся. — Пауза. — Ты выдал себя, сынок. Ты считаешь себя очень умным, — продолжает он, — однако забываешь, кто научил тебя владеть собой.
Меня бросает то в жар, то в холод. Я пытаюсь разжать кулак, но не могу. Я хочу сказать ему, что он ошибается, но вдруг чувствую, что меня качает, и жалею, что как следует не позавтракал. И тут же жалею, что вообще завтракал.
— У меня работа, — выдавливаю я из себя.
— Скажи мне, — не унимается он, — что тебе наплевать, если она погибнет вместе с остальными.
— Что-что? — нервно срывается с моих губ.
Мой отец опускает взгляд. Нервно сжимает и разжимает руки.
— Ты меня так часто разочаровывал, — произносит он обманчиво мягким тоном. — Прошу тебя, пусть на сей раз этого не случится.
На какое-то мгновение мне кажется, словно я существую вне своего тела, как будто я смотрю на себя со стороны. Я вижу свое лицо, раненую руку, ноги, которые вдруг перестают меня держать. По лицу моему идут трещины, потом по рукам, по груди, по ногам.
Я представляю себе, что это значит — разваливаться на части.
Я не отдаю себе отчета, что он назвал меня по имени, пока он дважды не повторяет его.
— Что тебе от меня нужно? — спрашиваю я, поражаясь своему спокойному тону. — Ты без разрешения входишь ко мне, стоишь здесь и предъявляешь мне обвинения, в которые у меня нет времени вникать. Я исполняю твои распоряжения и приказы. Вечером мы выступаем, и мы найдем их логово. Ты сможешь разделаться с ними, когда тебе будет угодно.
— А как же твоя девчонка? — интересуется он. — Твоя Джульетта?
При упоминании ее имени я вздрагиваю. Пульс у меня так частит, что становится почти нитевидным.
— Что ты почувствуешь, если я трижды прострелю ей голову? — Он пристально смотрит мне прямо в глаза. — Разочарование, поскольку ты лишился любимого проекта? Или скорбь, потому что ты потерял любимую?
Время словно замедляется, окутывая меня вязкой пеленой.
— Будет печально, — отвечаю я, стараясь не обращать внимания на дрожь, от которой у меня подгибаются колени, — потерять то, на что я потратил так много времени.
Он улыбается.
— Приятно слышать, что ты трезво смотришь на вещи, — одобрительно кивает он. — И любому проекту, в конце концов, легко отыскать замену. Я уверен, что мы найдем более практичное и рациональное применение твоему времени.
Я медленно закрываю и открываю глаза. Одну половину груди словно судорогой свело.
— Разумеется, — слышу я свой голос.
— Я знал, что ты меня поймешь. — Он хлопает меня по раненому плечу, отчего у меня чуть не подгибаются колени. — Ты прекрасно поработал, сынок. Однако она отняла у нас массу времени и ресурсов, а в результате оказалась совершенно бесполезной. Таким образом, мы избавимся сразу от нескольких неблагоприятных факторов. Отнесем ее к сопутствующим потерям.
Он одаривает меня лучезарной улыбкой, прежде чем поворачивается и направляется к двери.
Я прислоняюсь к стене.
И медленно сползаю на пол.
Почаще сглатывай слезы, и начнет казаться, что в горле у тебя кислота.
Как же ужасно, когда сидишь тихо, так тихо так тихо, потому что не хочешь, чтобы видели, как ты плачешь не хочешь плакать, но губы все дрожат, а слезы вот-вот брызнут из глаз пожалуйста-молю-тебя-пожалуйста-прости-меня-пожалуйста-сжалься, может, на этот раз все будет по-другому, но все всегда одно и то же. Не к кому бежать за утешением. Некому довериться.
Зажги по мне свечу, шепчу я в пустоту.
Кто-то.
Кто-нибудь.
Если ты есть.
Скажи мне, что чувствуешь ее пламя.
Пять дней патрулирования — и ровным счетом ничего. Каждый вечер я веду группу, мы идем по безмолвной, скованной зимним холодом местности. Мы ищем скрытые проходы, замаскированные люки — любые знаки того, что под ногами у нас другой мир.
И каждую ночь возвращаемся на базу ни с чем.
Безрезультатные рейды последних нескольких дней, их ни к чему не приводящая напряженность наваливаются на меня, притупляя мои чувства, и повергают меня в какое-то оцепенение, которое я не в силах превозмочь. Каждый день я просыпаюсь и начинаю искать решение проблем, которые сам себе создал, но не могу найти.
Если она где-то там, он отыщет ее. И убьет.
Просто чтобы преподать мне урок.
Моя единственная надежда — найти ее первым. Возможно, я смогу ее спрятать. Или отпустить, сказав, куда идти. Или обставить все так, как будто она погибла. Или мне удастся убедить его, что она другая, лучше остальных, что ее надо оставить в живых.
Я рассуждаю, как жалкий, отчаявшийся идиот.
Я словно вернулся в детство и прячусь по темным углам в надежде, что он меня не найдет. Что, может быть, все обойдется. Что, может, в этот раз мама не будет кричать.
Как же быстро я становлюсь другим в его присутствии.
Я оцепенел.
Я выполняю свои обязанности с каким-то механическим усердием — это требует минимальных усилий. Двигаться — это достаточно легко. Принимать пищу — к этому я уже привык.
Я не могу оторваться от ее дневника.
Иногда у меня щемит сердце, но я все же переворачиваю страницы. У меня такое чувство, что я бьюсь о невидимую стену, как будто на голову мне натянули пластиковый пакет, и я не могу дышать, ничего не вижу и ничего не слышу, кроме грохота своего сердца.