Он теперь для меня как будто сто разных людей.
Это именно он заставил меня мучить маленького ребенка помимо моей воли. Он сам ребенок, причем такой измученный психологически, что даже пытался убить во сне своего собственного отца. Он тот самый человек, который застрелил солдата, изменившего присяге, прямо в лоб. Он мальчишка, которого учили быть хладнокровным, бессердечным убийцей, и учил его тот, кому он когда-то доверял. Я вижу Уорнера парнишкой, который отчаянно пытается верить отцу и ищет его одобрение во всем. Я вижу его начальником целого сектора, пылким юношей, пытающимся завоевать меня и использовать меня против моего желания. Я вижу, как он кормит голодную бездомную собачонку. Я вижу, как он пытает Адама, намереваясь убить его. И после всего этого он признается мне в любви, он целует меня с такой неожиданной страстью и отчаянием, что-я-не-понимаю-не-понимаю-не-понимаю-во-что-я-вступаю.
И теперь я не знаю, кем он окажется на этот раз. Какую свою сторону он покажет мне сегодня.
Но потом до меня доходит, что сейчас все будет по-другому. Потому что он находится на моей территории, и я в любой момент могу позвать на помощь, если что-то пойдет не так. Он не причинит мне вреда.
Я на это надеюсь.
Я вхожу в комнату.
Дверь за мной громко захлопывается, но тот Уорнер, который сейчас находится здесь, совсем не похож на того, которого я привыкла видеть. Он сидит на полу, прислонившись спиной к стене и скрестив ноги. На нем простая майка, черные штаны и носки. Обувь и дорогая рубашка лежат рядом на полу. Его мускулистое тело едва прикрыто тканью майки, волосы у него растрепаны, может быть, впервые в жизни.
Но он не смотрит на меня. Я подхожу ближе, но он даже не поворачивает головы в мою сторону. И никак не реагирует на мое появление тут.
Я затаила дыхание.
И вдруг.
— Ты можешь себе представить, — тихо говорит он, — сколько раз я перечитывал вот это? — Он поднимает руку. Между пальцами зажат такой знакомый мне выцветший прямоугольник.
У меня такое ощущение, будто мне в живот одновременно ударили несколько мощных кулаков.
Это моя записная книжка.
Он держит ее в руках.
Именно так.
Не могу поверить — как же я могла про нее забыть! Ведь он же последний прикасался к этому блокноту, последний видел его. Он забрал его у меня, когда понял, что я прячу его в кармане платья еще там, на базе. Это было как раз перед моим побегом, когда мы с Адамом выпрыгнули из окна и скрылись. Как раз перед тем, как Уорнер выяснил, что может беспрепятственно дотрагиваться до меня.
И теперь я понимаю, что он читал мои самые сокровенные мысли, мои тайные признания. Он знает, о чем я писала еще тогда, когда находилась в полной изоляции. Я была абсолютно уверена в том, что встречу свою смерть в этой камере, я понимала, что никто и никогда не прочитает эти записи. Но теперь мне ясно, что он читал этот отчаянный шепот моей души.
Я стою перед ним как будто полностью обнаженная.
Окаменевшая.
И беззащитная.
Он наугад раскрывает блокнот. Читает про себя несколько фраз, потом смотрит на меня. Глаза его кажутся сейчас более яркими, более красивого зеленоватого оттенка, и мое сердце начинает так быстро стучать, что я перестаю его чувствовать.
И тогда он начинает читать.
— Нет, — пытаюсь я остановить его, понимая, что у меня из этого все равно ничего не выйдет.
— «Я сижу здесь каждый день, — зачитывает он вслух. — Прошло уже 175 дней. Иногда я встаю, потягиваюсь и разминаю затекшие конечности, хрустящие суставы, пытаюсь справиться с подавленным духом внутри себя. Я вращаю руками, я моргаю. Я считаю секунды, ползущие по стенам, минуты, вибрирующие у меня под кожей, вдохи и выдохи, о которых я иногда полностью забываю. Иногда у меня безвольно отвисает челюсть, но ненадолго. Тогда я языком ощупываю зубы и губы. Бывает, что я хожу по этому крохотному пространству. Я шагаю по трещинам в бетоне и размышляю о том, что же это такое — громко говорить и быть услышанным. Я задерживаю дыхание, я прислушиваюсь к любому звуку, который может издавать живое существо. Я думаю, как это прекрасно слышать, когда рядом со мной дышит еще один живой человек».
Он прижимает кулак ко рту на секунду, потом продолжает читать:
— «Я останавливаюсь. Я стою не шевелясь. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить мир, существующий за пределами этих стен. Я думаю о том, как было бы здорово осознать, что я не мечтаю, что это ограниченное пространство не заключено в моем мозгу».
— «И еще я думаю вот о чем, — говорит он и на этот раз начинает наизусть декламировать строки из моих записей. Он прижался затылком к стене, закрыл глаза и продолжает нашептывать: — Я думаю об этом постоянно. На что это было бы похоже, если бы я решила убить себя. Потому что я этого не могу себе представить, я не вижу разницы, я не могу до конца понять, живу я сейчас или уже нет. Вот поэтому я сижу здесь, и это происходит каждый день».
Я не могу сойти с места, я замерла. Я не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Я боюсь проснуться и понять, что все это происходит наяву. Я чувствую себя так, словно еще немного — и я умру от смущения, от этого вторжения в мою личную жизнь. Мне хочется бежать, бежать, бежать и снова бежать.
— «Беги, говорю я себе». — Уорнер снова принимается читать мои записи.
— Прошу тебя, — начинаю я молящим голосом. — Прошу, остановись…
Он смотрит на меня, причем так, будто в состоянии увидеть меня насквозь, как будто ему хочется, чтобы я тоже увидела его всего. Потом он опускает взгляд, прокашливается и снова читает мой дневник.
— «Беги, говорю я себе. Беги, пока не откажут легкие, пока ветер не изорвет в клочья твою одежду, пока ты не превратишься в размытое пятно и не сольешься с дорогой.
Беги, Джульетта, беги быстрее, беги, пока не сломаются все твои кости, пока не треснут ноги, пока не кончатся мышцы и не замолчит сердце, потому что оно у тебя такое большое, ему тесно в груди, а ты бежишь уже очень долго и очень быстро.
Беги-беги-беги, пока не перестанешь слышать топот их ног за собой. Беги, пока они не бросят свои биты, а их крики не растворятся в воздухе. Беги, раскрыв глаза и закрыв рот, пока перед глазами не польется потоком река. Беги, Джульетта.
Беги, пока не упадешь замертво.
Но сделай так, чтобы сердце твое остановилось прежде, чем они настигнут тебя. Прежде, чем они коснутся тебя.
Беги, — сказала я».
Мне приходится сжимать кулаки до боли в суставах, я сжимаю зубы так, что они начинают ныть, я пытаюсь оттолкнуть от себя эти воспоминания, я не хочу ничего этого больше помнить. Я не хочу даже думать об этом. Я не хочу думать ни о чем, что я писала на этих страницах, о том, что теперь Уорнеру стало известно обо мне, о чем теперь думает он сам. Я с трудом представляю себе, насколько одинокой, жалкой и отчаявшейся я кажусь ему теперь. И я не понимаю, почему это для меня так важно.