Когда поминки были в самом разгаре, пестря разухабистыми тостами «за дам», анекдотами и творчеством группы «Комбинация», Павлов вспомнил об обещании. Заведя девушку в раздевалку ночных санитаров, он наскоро провел гинекологический осмотр методом ручной пальпации, вполне справившись без кресла, инструментов и высшего медицинского образования. Особое внимание Саша уделил стерильности, проведя осмотр в грязных резиновых перчатках, которые он сохранил после напряженного секционного дня.
Все это превратилось бы в очередную дурацкую байку, если бы во время «врачебной консультации» в раздевалку случайно не зашла дежурная сестра отделения Зинаида Викторовна, задержавшаяся на работе. Но она зашла, решительно прервав диагностику. А заодно и трудовой договор санитара Павлова.
Втихаря полюбовавшись сюжетом этой истории, заведующий Ситкин уволил Павлика «по собственному желанию», с неформальной формулировкой «ты, Саша, что-то совсем охренел, даже страшно за тебя».
Пару недель спустя мать бедной девушки приезжала в отделение, пытаясь разыскать доктора Павлова, который обещал помочь с лечением. Бумажкин сказал ей, что доктор больше не практикует, и посоветовал обратиться в женскую консультацию по месту жительства. Правду он ей не открыл. «Язык не повернулся», – признался потом Вовка.
Покинув отделение, Павлик все же оставил после себя добрую память. Тот самый «обелиск», который он грозился забрать, уже много месяцев стоял во дворе патанатомии. Что за обелиск?
Как-то раз, завязав на некоторое время с выпивкой, он купил красную иномарку – украинскую «Таврию», гордо пришедшую на смену народному «Запорожцу». И даже ездил на ней на работу. Ровно до той поры, пока снова не запил. Будучи постоянно подшофе, никак не мог отогнать иномарку домой. Уткнувшаяся мордой в дальний угол внутреннего двора отделения, она, никому не нужная, сиротливо дожидалась своего нерадивого хозяина. Приходя с утра на работу, Павлов каждый раз хмуро сообщал:
– Сегодня не пью – тачку забрать надо.
Но вскоре после обеда глаза его уже влажно блестели, и «Таврия» оставалось на своем месте, словно памятник Сашкиному пьянству и безалаберности. Отчего вскоре была прозвана «обелиском».
Неудивительно, что именно красная «Таврия» стала первой машиной, на которой я тронулся с места под чутким руководством нетрезвого Вовки, сидящего рядом. Постигая азы вождения, иногда возил Бумажкина по нехитрому вечернему маршруту «клиника – магазин – клиника». Без прав, без доверенности, да и вообще – без каких-либо документов. Несколько раз повторял эти рискованные вылазки вместе с Плохотнюком, бесцельно колеся после работы по окрестным дворам, со смехом вспоминая историю про загубленную гинекологическую практику Павлова.
Сидя в «двенашке» и воскрешая небылицы про Сашку, мы с Борей и не заметили, как Варапаев покинул отделение, прекратив лебезящую административную возню вокруг своих пышных похорон. Бумажкин, мечтавший уйти домой сразу же после ответственной выдачи, продолжал принимать вещи и оформлять заказы на понедельник.
– Тридцать два одевания, Боря. Это ведь надолго, – хмуро сказал я, представляя себе этот фэшн-марафон.
– Как назло! – сердито отозвался Плохиш, хлопнув ладонью по столу. – К матери сестра приезжает, тетка моя родная. Проездом, всего один вечер-то у нас и будет. Черт меня дернул мамке пообещать, что в четыре приду! И ведь ждать будут, за стол не сядут…
– Давай, Боря, начнем. А в три домой поедешь. Мне-то здесь еще почти двое суток кантоваться. Что останется – в воскресенье одену не спеша.
– Спасибо, Тёмыч! – расплылся в улыбке растроганный Плохотнюк.
– Да на кой хрен мне твое спасибо? Следующий подвиг – твой, – строго постановил я.
– Само собой, о чем речь? – согласно закивал Борька.
– Вдруг у меня тоже родня проездом нагрянет. Вот тогда я все на тебя брошу…
– Без проблем, дружище, в любой момент, – искренне заверил меня Плохотнюк.
Сноровисто взявшись за работу, в ту субботу мы были далеки от собственных высоких стандартов слаженности. И, как ни странно, виноват в этом был Плохиш. Стараясь одеть как можно больше постояльцев, чтобы сократить объем моей воскресной работы, он излишне налегал на темп. А потому ошибался, матерясь себе под нос и тормозя процесс.
– Да не спеши ты, – осаживал я его, словно ретивого скакуна.
– Ага, да, – послушно кивал Боря, спустя минуту опять прибавляя обороты.
В начале четвертого, когда 16 из 32 покойников были одеты, я беззлобно сказал Борьке:
– Вали давай к тетке…
– Уже бегу, – с готовностью отозвался он и бросился переодеваться. Поняв, что продолжать одному нет сил, я направился вслед за ним в «двенашку».
– Дурной денек какой-то, – вздохнул Бумажкин, усаживаясь на диван и открывая свежую газету. – И еще родня должна вещи привезти, – устало добавил он.
– Как Варапаева отдал? – поинтересовался я.
– Отдал нормально. И знаешь чего, Тёмыч?
– Чего?
– Представляешь, привезли этого Варапаева из областного морга… и что ты думаешь? У него кроме крутого гроба, в котором связь и кислород на случай летаргии, еще и шов секционный был. И на хрена, спрашивается, Варапаеву в ящике рация, если у него внутри все органы вперемежку? И смех, и грех, ей-богу…
– Купили самый дорогой, который смогли найти. Чтоб не хуже, чем у других…
– Не, с подсветкой смотрелось эффектно, ничего не скажешь… Венками и цветами весь постамент завалили. Красиво, как в Колонном зале, когда члена политбюро хоронят. Караула только не хватало. Но сам факт, что он вскрытый был… – усмехнулся Вовка, возвращаясь к газетным столбцам.
– Творчеством Зощенко отдает, – сказал я, представив, как вскрытый Варапаев звонит родне из элитного ящика.
Забежав попрощаться, Плохиш хлопнул дверью служебного входа, вырвавшись из похоронной круговерти до следующей недели.
– Вов, может, я в понедельник с утра останусь, отдать вам помогу? – предложил я свою помощь.
– Даже думать забудь, – отрезал Бумажкин, не отрываясь от газеты. – Неделю пашешь, и по тебе это видно, – бросил он на меня короткий взгляд, будто хотел убедиться, что выгляжу не лучшим образом. – Справимся.
– Точно? – переспросил я, стараясь скрыть облегчение. Мысль о том, что моя Большая неделя затянется еще на несколько напряженных часов ритуального цейтнота, отчего-то пугала.
Телефон, заливающийся, будто заклинивший механический соловей, требовал к себе внимания. Недовольно ворча, Вовка отложил газету, потянувшись к трубке.
– Да, Виктор Михайлович. Кто? К нам, сейчас? Так мы уже ведь все законч… а, тогда ясно. И что от нас надо? Сделаем.
Жалобно поморщившись, Бумажкин небрежно бросил трубку телефона на диван. Такое с ним случалось в двух случаях. Или он был изрядно пьян, или весьма недоволен.