— Не пойду!
Конечно, это было глупо, но теперь даже сама ее мягкость взбунтовалась, и она продолжала звать, призывая единственное свое счастье, пытаясь утвердиться в нем, удержать его — снова и снова она звала:
— Джонатан! Джонатан!
Голос ее звенел так свободно и полно, как никогда за всю ее юную, мучительную жизнь не осмеливались говорить ее смертные уста. Бессмертная, взывала она к бессмертному, и бессмертный Город предоставил этому слову звучать в нем, отразил его эхом, наполнил эхо новым смыслом: «Джонатан! Джонатан!» Одна, в надвигающейся тени, смотрела она вниз с холма, ждала и вслушивалась. Если бы он вдруг оказался там, то может, и она могла бы остаться. Если нет… Ночь вокруг нее все росла, а Бетти все медлила.
По смертным меркам далеко, но достаточно близко по бессмертному времени, шли по Городу две мертвые девушки. Они покинули парк не так уж и давно — несколько дней назад, а может, и меньше. Но Эвелин дошла до состояния, которое на земле называлось бы облегчением от слез. Здесь не было облегчения, просто она устала, замолчала и немного расслабилась. Может, собравшись с силами, она начнет снова, но пока сил у нее не было. Она не осмеливалась покинуть Лестер, хотя та нравилась ей все меньше и меньше. Лестер по-прежнему мешала ей болтать, а без болтовни этот мир для Эвелин выглядел совершенно невыносимым. Она боялась потерять единственный способ спасения от его тяжести и не понимала, как выносит эту тяжесть сама Лестер. А если Лестер не будет слушать, то, выходит, слушать ее будет вообще некому. Она же боится, а когда она боится, она всегда болтает, это так утешительно. И она ненавидела Лестер, лишавшую ее последнего утешения. Но Лестер все еще держала Эвелин за руку, и за неимением лучшего приходилось с этим мириться. К тому же Лестер иногда говорила что-нибудь и даже ждала от нее ответа — только почему-то говорила она все больше о каких-то глупых и неинтересных вещах.
Однажды где-то в Холборне Лестер остановилась и заглянула в одно из этих чудных окон, которые на самом деле никакие не окна, а потом нерешительно сказала подруге:
— Эвелин, погляди, ты ничего особенного не замечаешь?
Эвелин поглядела, но не увидела ничего необычного.
Наверно, это был магазин с люстрами и электрокаминами — только вещи выглядели каким-то смутными и неопределенными. Но Лестер смотрела на них серьезно.
— Вот такую я всегда хотела, — сказала она. — Видишь, в последнем ряду?
Эвелин даже смотреть не стала, она просто сказала высоким напряженным голосом:
— Не глупи, Лестер. Ни к чему это.
Выместив таким образом обиду, Эвелин доставила себе маленькое удовольствие. Кроме того, она действительно никогда не интересовалась всякими бытовыми подробностями. Если ей становилось плохо, она жаловалась, но никогда не пыталась сделать так, чтобы стало хорошо. Лестер печально улыбнулась Пожалуй, это была ее первая улыбка здесь.
— Ни к чему, — согласилась она. — Они выглядят почти настоящими. Мы оба именно такую хотели. Ричард даже собирался подарить ее мне на день рождения. Ну, послушай же меня, Эвелин.
— Ты же не слушаешь, что я говорю, — насупившись, буркнула Эвелин и пошла прочь.
С легким вздохом Лестер направилась за ней. Всего на какую-то минуту этот магазин перестал походить на декорацию и превратился в настоящий. Там на полках стояли вещи, которые всегда интересовали ее. Она хотела бы их иметь — не ради какого-то особенного комфорта, и вовсе не ради того, чтобы произвести впечатление на соседей, а просто для удовольствия. Дойдя до угла, она обернулась и вдруг остановилась так резко, что Эвелин вскрикнула от неожиданности. Рука Лестер, сжимавшая ее руку, разжалась, а потом так стиснула ладонь, что она снова пискнула, уже протестующе. Но Лестер грубо оборвала ее.
— Помолчи! — голос Лестер выдавал крайнюю степень волнения. Подобная несправедливость возмутила Эвелин: то говори с ней, то не говори, как тут угадаешь? Она поняла, что вот-вот опять заплачет, но они пошли дальше и шли на север, пока не пересекли все знакомые ей районы Лондона, и не оказались на какой-то длинной убогой улочке. Вокруг по-прежнему не было ни души.
И тут наконец появился новый звук. Где-то высоко над ними, пронзая воздух и отдаваясь в их сердцах, звенел голос. Подруги разом остановились. Голос был несомненно человеческий, больше того — девичий; он звучал, разрывая тишину призывом и верой. Лестер подняла голову: нет, голос она не узнала, но тон его будто придавал силы. Звала женщина, только так и могла звать женщина в этом Городе, так когда-нибудь позовет и она, если только осмелится. Она подумала о недавней встрече с Ричардом, и уже открыла рот, чтобы послать его имя звенеть над улицами так же, как звенело это чужое имя, которое она даже не успела разобрать… Она услышала свой голос. Охрипший от долгого молчания, он тускло каркнул: «Ричард!» Звук ужаснул ее. Это все, на что она способна? Лестер попробовала еще раз. Так и есть.
Она предприняла третью попытку и снова услышала почти беззвучно слетевший с губ плоский голос смерти.
Смерть владела ею. Смерть все никак не кончалась, скорее наоборот, только начиналась. Она продолжала умирать. Вот она уже и позвать не может, скоро она не сможет говорить, потом — видеть, и не станет ни высоких звезд, ни бессмысленных огней — хоть и бессмысленных, но все-таки привычных, городских. Скоро даже этого бледного света окажется для нее слишком много, и придется прятаться от него в те огромные отверстия, которые виднеются то здесь, то там; наверное, они для этого и нужны. А потом она будет забираться все глубже, чтобы не видеть входа, все дальше, все глубже по извилистым лестницам. Если в тот момент Ричард пройдет по улице… нет, лучше она потерпит и подождет у входа, а потом, когда увидит его, позовет своим слабым хрипом. Один раз она оттолкнула его, но больше такого не случится. Она позовет и удержит его; пусть и он тоже увидит все это — черные отверстия туннелей, длинные, извилистые лестницы, всех этих живых мертвых. Теперь она понимала, что ошибалась: не мертвые жили в норах, а живые, там, глубоко, глубже всех линий метро, в ходах, которые они сами прорыли, чтобы укрыться. Нет уж, больше она не оттолкнет Ричарда, Ричард будет здесь, с ней, станет пленником вместе с ней, ради нее. Если бы только он тоже умер и пришел!
Все это пронеслось в ее сознании, пока звал голос.
Она вдруг увидела все совершенно отчетливо, увидела на вечность вперед. Вот чего она хотела, вот чем она на самом деле была. Она проклята. Да, пока она остается такой, она проклята. Выхода нет, вот только если стать другой… но где же взять силы на это? Она стояла, замерев в ужасе то ли перед собой, то ли перед адом, то ли перед тем, что они оказались одним и тем же, когда в ее сознание ворвалось слово. Джонатан! Далекий голос звал:
«Джонатан!» Она знала это слово, так звали друга Ричарда. Сам художник совсем не интересовал ее, но она приглашала его обедать, потому что Ричард его любил, она благосклонно относилась к его картинам, потому что они нравились Ричарду. Она узнала имя, и имя разбило вставшее перед ней видение Бездны. Нет, она все-таки не такая, она еще не там. Она стоит на улице и дышит вольным воздухом, узнавая зов любви. Может быть, из глубин сознания, может быть, откуда-то извне пришел вопрос: