Когда первый похоронный день новой жизни сжалился надо мною и подошел к концу, я рухнул на стул в «двенашке», комнате отдыха санитаров. Казалось, сил нет даже переодеться. «Как же все это будет болеть завтра, я себе не представляю», — вдруг подумалось мне. А хотелось подумать о чем-то значимом, возвышенном.
— Ну что, круто быть дневным санитаром, а? — ехидно спросил меня Бумажкин, прикуривая сигарету. — Я смотрю, тебе последний дед понравился.
— Последний? Да вскрытие как вскрытие.
— Не, просто ты так его мыл, как будто спать с ним собираешься, — коротко усмехнулся Вовка.
— Да ну вас на хрен, дядя Володя. — вяло отозвался я и, тяжело встав, поплелся в раздевалку. С трудом справившись со своим гардеробом, вернулся в «двенашку» уже одетый. Младший Вовка взялся довезти меня до метро. Мы уселись в его подержанный «Мерседес». Аид расположился на заднем сиденье, как и положено вип-персоне. Оставив позади ворота Царства мертвых и сотни полторы метров унылого больничного забора, мы выехали на блестящую под солнцем апрельскую улицу.
— Спинка-то, наверное, бо-бо? — участливо спросил Старостин.
— Ножки, главным образом. Я, кажется, кисть потянул, — ответил я, потирая болевшее запястье.
— Это офисная пыль выходит. Вредная, кстати, штука. И на потенцию плохо влияет. Слышал про синдром менеджера? А у нас все по пять раз на дню моют. Говном воняет, это да. Но пыли нет, — улыбнулся он.
— А синдром санитара какой?
— Да сущая ерунда, — отмахнулся Вовка. — Артрит, проблемы с позвоночником, с дыхательными путями, варикоз, гипермолочность.
— Гипермолочность? Интересный диагноз.
— Это когда молока халявного в организме так до хрена, что готовым творогом гадишь, — пояснил напарник.
— И всего-то?
— Ну, если не считать социальной окраски. Мы ж в этой пирамиде — ремесленники с низкой квалификацией. И с очень дурным и совершенно неправильным имиджем. Обратная сторона социалки. Да и потом. У меня в трудовой книжке одна запись, понимаешь?
— И что с того? У тебя два высших, ты полмира объездил, трое детей! К черту запись эту.
— Да я тоже так считаю. Пишешь сейчас? — резко перевел он тему.
— Писал пару дней назад. Да что-то решил небольшой отпуск взять.
— А что так? С работы уходишь рано, самое оно для творчества.
— Знаешь, Вова, я вот тут недавно стишок крохотный написал.
Мы остановились на светофоре, и я прочитал:
Книги пламенем горят особым,
Даже слышно, как кричат персонажи.
Если был бы я на то способен,
Памятник поставил бы для каждой.
Сотни книг живут в моей квартире.
Оглядев их, я себе признался:
Написав из них всего четыре,
Я уже порядком задолбался.
Коротко заржав в финале произведения, Старостин сказал:
— Так ведь это же удовольствие — в первую-то очередь.
— Ага, оно самое. Но за удовольствия надо платить, как говорят. И не врут. Платить приходится, Вова, тяжелым трудом и лишениями.
— Ну, ты, брат, загнул, про лишения.
— А как это назвать? Когда тебе в июле в субботу звонят друзья и зовут тебя с женой на шашлыки на берегу пруда. Туда отвезут, обратно привезут, мясцо-винишко, все блага жизни. Так еще в квартире при этом пекло, даже душ не помогает. И пива так хочется, будто умирающему. И вот тут. тут, Вова, надо как-то изловчиться и умудриться сказать: «Нет, парни, спасибо, я не могу, мне писать надо». И действительно пойти писать. Знаешь, с каждым разом сказать это все труднее и труднее. Лишения это называется, и никак иначе.
— Да не, я все понимаю, конечно. Но есть же в этом уникальная черта, да? Это же работа не только ради денег.
— Деньги — второй вопрос, тут ты прав, — кивнул я, соглашаясь.
— Есть возможность войти в историю, — многозначительно сказал Старостин, мягко притормозив перед светофором.
— Нет, не это даже. Когда понимаешь, что тебя читают. И ты, получается, можешь влиять на внутренний мир людей, а если читатель молод, то и на его формирование как личности. Вот тут все встает на свои места. И можно отказаться от пляжа с друзьями, хотя и трудно.
— Пиши, Темыч, пиши. — назидательно произнес Вовчик. — Купишь особняк в Майами, буду к тебе в отпуск приезжать. Есть буду и жрать исключительно за твой счет. Билеты сам куплю.
— Ну, если билеты сам купишь, тогда договорились. Буду писать, — пообещал я ему.
Забегая вперед, скажу, что в следующие пару месяцев после этого разговора я не написал ни строчки. Творчества не происходило, зато происходило много чего другого. И ты найдешь это в книге, которую держишь в руках.
Начнем с малого. Происходило метро.
Надо сказать, что последние несколько лет я работал в «шаговой доступности от дома», как любил говорить бывший мэр столицы. И пользовался метрополитеном довольно редко, для прочих поездок частенько позволяя себе такси. А потому успел отвыкнуть от московской гордости: самого быстрого, комфортного, почти безопасного. Теперь же приходилось совершать минимум две поездки в консервных банках синих вагончиков. Всего четыре станции, или пятнадцать минут. Тридцать минут в день, 26 дней в месяц, то есть 13 часов. А это больше половины суток, за которые можно добраться до Индонезии. Отныне я шесть с половиной дней в году буду жить в подземке, деля ее с толпой незнакомых людей, прошедших мимо взгляда или замеченных мною.
Вскоре после старта похоронных будней поймал себя на знакомом моменте. Замечая того или иного соседа по транспорту, я почти автоматически мысленно прикидывал вес тела, а затем и вес тела вместе с гробом, закрытом крышкой. Это началось сразу после одного случая на работе.
Очень крупная дама в тяжеленном широком гробу (такие еще называют колодами), сделанном из сырых досок, ждала, когда двое санитаров и ритуальный агент вынесут ее из траурного зала и поставят в нутро старенького автобуса. Такая ситуация называется «спортивный вынос», так как требует спортивной подготовки. Из нас троих в этом смысле я был самым слабым звеном, ведь работал совсем недавно и не успел набрать форму.
Когда скорбящие родственники расступились, мы подошли к гробу. Ручек на нем не было, что сильно усложняло задачу. Двое в голове, один в ногах. Взялись и. То, что было потом, лучше всего описать фразой «мы его поднимаем, а он не поднимается». Сначала показалось, что пытаюсь поднять автомобиль. А ведь груз надо было еще пронести несколько метров до «пазика», стоявшего перед распахнутыми дверями ритуального зала. Нас и грузную даму выручил водитель катафалка. Вчетвером мы с трудом оторвали мертвую гражданку и ее последнее жилище от подката. И под аккомпанемент надрывного пыхтения кое-как двинулись вперед. Когда гроб оказался на своем месте, я был пунцового цвета. Пошатнувшись, выдохнул «слава богу» и вернулся в отделение. «Да, чудом пронесло», — думал я, рассматривая царапины на руке, которые оставили доски гроба. Мои напарники не знали, что в какой-то момент я чуть было не уронил ношу, обрушив на нас всех крикливый шквал скандала. А все свидетели этого конфуза помнили бы это всю жизнь, их друзья и сослуживцы покойницы помнили бы тоже. Гантели теперь не просто стояли под столом, в углу комнаты отдыха, а укоризненно смотрели на меня, будто говоря: «Эх, санитар нашелся, тоже мне. с таким-то теловычитанием».