Креветка с усердием принимал пищу, параллельно рассматривая довольно примитивные, но новые обои, искусно замечая их воистину безразличный цвет: «Лягушка в обмороке… нет, блоха на косточке… Буду точен… Скажем, во всех отношениях свинья, но с тринадцатой сиськой. Как бы вроде бы и ничего – простить можно. В самом деле, ведь есть за что, или, например, взяться да и вылечить ее вредность. Вроде надежда есть, еще исправится. Ну, как-никак тринадцать штук! Не пропадать же добру такому. Хотя нет, знаете ли, длинновато, тянет на цельное заключение, выдернутое из судебной психиатрии… Вернее было бы: Пьюзо без „Крестного отца“. Да, я бы так назвал, и уж не сомневаясь, назвал бы: Пьюзо без „Крестного отца“».
Умело, чередуя закуски, Креветка попросил включить музыку, отметив, что желательно, конечно, что-нибудь металлическое, чтобы лучше усваивалось. На что Шуга категорично оспорил, напоминая гостю, что когда луна в близнецах – поющая Элла уже металл.
Позже глаза Креветки становились все больше и выразительней. Так всегда происходит, когда Креветка возмущается. Они словно вылезают из орбит. Креветка долго изъяснялся по поводу того, как умело его надули разбойники – поставщики, потребовав с него деньги, а он заявил, что никаких денег у него нет, и через два дня пропал его грузовик. Тональность изменялась, а он все утверждал, что они сами украли товар, оглушив его кувалдой. Им было мало того, что он провел четыре злобных часа в больнице, зашивая себе голову, вдобавок они объявили его хамом и кровопийцей, захлопнув перед его носом дверь. Затем примолк, под предлогом вчерашних опозданий. Съел весь сыр со словами: «Странно, вот я так беден, что даже бледен, а ем такой сыр». И что-то опять вспомнил про то, как зашивалась его голова, как он ждал своей скорой очереди, сидя в белом прохладном коридоре. Как восемь раз спросил медсестру: «Скажите, а мне больно будет? Нет, вы мне точно скажите, будет больно или нет? Спрашиваю еще раз, но скажите теперь честно, больно будет? Мне больно будет или нет? Вот, сейчас я отвернусь, а вы мне так тихо скажите, чтоб никто не слышал, мне будет больно, будет больно или нет?», – после чего с чувством собачьего бешенства она все-таки вколола ему дозу новокаина. Далее вспоминал, как в отделение вошел человек-мясо, и все те, кто ждал своей очереди, попадали в обморок, и только Креветка все пережил, и даже справился о его здоровье, помогая открыть несчастному дверь. Позднее выяснилось, что на человека-мясо напал бешеный доберман, протаскав его по заснеженному двору в течение двадцати минут, пока наблюдавший в окно пехотинец не пробил собаки мозги из дробовика. Врачи ставили несчастному капельницу, предварительно порекомендовав ему все-таки лечь. Креветка за всем вежливо наблюдал, учась с совестью, и даже помог донести носилки с потерпевшим, так что теперь у него проснулась особая тяга к медицине. Более того, он обменялся телефонами с братом человека-мясо и теперь гордится их общим знакомством, и очень за все переживает.
К утру откровенность кончилась, в разуме расплодился отголосок ночных бесед, Сахарный положил руку на сердце, вслушиваясь в гармонию физической игры.
– Ну и где же ваша набожность, любезный? – протирал ухом дверь, рискуя испортить прокуренное легкое, стоя на сквозняке.
– На дне! – смеясь, выпалил гость, сохраняя оппозицию неподвижной.
– Мне надоело просить. Умоляю, вытряхивайся.
Уже утром Шуга пытался проникнуть, в свою собственную ванную, но звук воды заглушал его тщетные попытки и в голове встревоженно пробежал момент неприятного ему опоздания.
– Отчего такой неприветливый? Убедись в моих чистейших намерениях и, наконец, заходи, – в изумлении проговорил Креветка, натирая себя пастельным полотенцем в облаке горячего пара.
– Я этого не переживу. Нюхайте его еще… Боже! Сколько воды, ты затопишь моих соседей. У меня опять будут проблемы. А где паста?
– Кончилась.
– А где моя бритва?
– Не знаю, я побрился и положил ее обратно на полку.
– Ты ее брал!? Я просил тебя не трогать мою бритву. Каждый раз, когда ты приходишь, у меня все пропадает, либо тут же заканчивается!
– Извини, но я тут вспомнил, зачем я пришел к тебе вчера, – уверенно предупредил Креветка.
– Я жду самого худшего.
– Так вот, как я уже упоминал, у меня сегодня особая встреча, возможно даже в офис пустят… Ты не одолжишь мне свою одежду? – с буквальной странностью поинтересовался гость.
– Перпендикулярное воскресенье поранило параллель понедельника… – прячась в потемках руки, театрально развернул Сахарный, хотя его ничуть не сразила просьба Креветки. – Я знал, что ты женщина. И что у тебя все такое потребительское? А впрочем, что за вопрос. Все и без того ясно. Только январь кончился, как ты в моих дверях – выторговываешь. Я не против того, если угодно бери… – почти безразлично закончил Сахарный.
– О, Шуга! Я обязательно верну, а прежде сдам твою одежду в хорошенькую чистку!
– Ни в коем случае. Ничего возвращать не надо… – обороняясь, остановил сладчайший. – Ты заберешь мою одежду и исчезнешь хотя бы на месяц. Сейчас я одарю тебя приличием.
– Я хотел попросить денег, но, признаться, не уверен в том, что мне представится вернуть. Это я так, чтоб ты знал, – с чувством глубокого счастья продолжил Креветка, заглядывая в огромный эбеновый шкаф, в коем имелось многое из того, что уже давно не носилось хозяином.
– Единственное, о чем я тебя попрошу… Не потеряй мой черный чемодан. Прошу вернуть его как можно скорее без отсрочек. Почти все эти вещи ты можешь забрать, я более носить их не буду… Теперь у меня появится смысл чаще прогибаться, – с улыбкой на лице Шуга удалился в сложность надуманных им значений.
Креветка хватко подбирал все то, что вылетало из шкафа, с наслаждением укладывал вещи в большой черный чемодан, успевая обернуться и немного послушать все то, о чем Шуга говорил, при этом совершенно не вдаваясь в хитрые хлопоты Креветки – все более погружаясь в превосходную форму своей складной речи. Хотя цельность Сахарного допускала прямую правду, казалось бы, неестественной для их отношений просьбы. Шуга прекрасно знал, что все это, скорее всего, на продажу, – куда-то, кому-то в самые ближайшие часы будет непременно предложено. Да и Креветка в свою очередь убедительно догадывался о сути своей уже непрочной тайны. Спустя часы он покидал квартиру Сахарного с чувством новой свободы и необъятного человеческого достоинства, уже заведомо подсчитывая выгоду вчерашнего посещения в глубине своего мокрого существа, шепотом выдавал: «Отоварился. Очень неплохо отоварился. Намного лучше прошлого. Убедительно лучше». Постукивая колесами едва закрывшейся дорожной клади, он с трепетом прижимал к груди, еще дополнительно подаренные вещи. Среди общего подарочного набора явственно наблюдались следующие элементы: шотландские виски, английский болотного цвета зонт, книжечка с пословицами на немецком языке, новогодняя корзинка с венскими сувенирами, пакет свежих испанских апельсинов, четыре консервы с тунцом, дешевая китайская фляжка с надписью: «Алисе лучше не пить», при этом резиновые сапоги сорок пятого размера, отвертка крестовая № 3, старый игрушечный штуцер и маленькая, но очень горькая шоколадка из Швейцарии лежали в пакете с еще всякого рода отдельной чепухой, не представлявшей Креветке подлинного интереса. «В моих руках весь мир замер на мгновение», – уступчиво делился неимущий Креветка, каждый раз с чувством депрессии волочившийся в ожидании скудного заработка, в ответ Шуга рекомендовал подержаться за глобус, провожая гостя вдоль трамвайных путей, сердито спешил, отмечая убийственное скольжение московских тротуаров.