В их отделе появился четвертый человек — референт. Случилось это так.
В один прекрасный момент Нина наотрез отказалась ходить по посольствам и стоять там в километровых очередях за визами, сказав, что это не ее работа, и вообще, хватит — найдутся и помоложе, нечего в офисе задницы плющить. Света обиделась и сказала, что с ней не разговаривает. Нина хмыкнула особенно громко и витиевато выразилась в том смысле, что вполне обойдется без разговоров с людьми ниже себя по уровню образования, потому что общение с таковыми ее интеллектуально не обогащает.
Света попробовала отправить в поход Лену, лузгавшую семечки перед телевизором, но получила еще более решительный, чем Нинин, отказ — как же, дочка Луценко по посольствам ходить будет! Ни ногой! Фигушки!
Света обиделась совсем, но ее из этого блаженно-болезненного и упоительно-тягучего состояния вывела сама Лена, сказавшая, что, уходя с работы, Нина забрала из своего шкафа, где, помимо служебных, стояли ее собственные словари и пособия, несколько книг.
— Ну и что? — не поняла Света. — Пусть берет, раз это ее.
— Ты, Евсеева, дура, причем полная, окончательная и бесповоротная, — в очередной раз решительно констатировала Лена. — Увольняться она собралась! Вещи забирает! Поняла?! Делай что-нибудь, дубина! Уйдет она — уйду и я! С кем останешься, идиотка?! Кто это все ворочать будет?!
Свету это обстоятельство не устраивало в корне, потому что ей совершенно не хотелось заниматься всеми теми вещами, что сейчас делала Нина. Да и кто знает, как посмотрит на «отдел» из двух человек новый директор — возьмет да и расформирует. И сядет она с Леной рядом за простого переводчика, только не за тысячу долларов, отнюдь… Пиши пропало начальничий оклад и премии… А если уйдет и Лена, этот кошмар станет абсолютно неизбежной реальностью…
На следующее утро Светлана написала докладную, чтобы Нине выдали премию за выполнение дополнительной, сверх служебных обязанностей, работы. А Павел Никанорыч Пеструх, один из замов, в ответ на ее доверительную устную жалобу присоветовал попросить у Анны Павловны какую-нибудь девочку из цеха, пообразованнее, пошустрее, и перевести ее в международный отдел каким-нибудь секретарем или делопроизводителем — пусть бегает по фирмам и посольствам.
Света так и сделала. Через несколько дней Анна Павловна привела к ним в отдел некое русоволосое существо от силы тридцать восьмого размера в диаметре, со слегка раскосыми зеленоватыми глазами и ангельской улыбкой. Выпадали из этого облика только великоватые для такого эфемерного создания костлявые крестьянские руки. Анна Павловна представила девочку взрослым дамам как Машу Дебранову и величественно удалилась.
Маше, выглядевшей лет на пятнадцать, было двадцать четыре года, и она училась на первом курсе платного языкового вуза. В фирме Маша проработала пять лет, придя из ПТУ. Родители были из простых: отец — шофер, мать — мелкая служащая. Девчонки поспрашивали Машу о том о сем и отпустили работать.
Едва за ней закрылась дверь, Нина обратила на коллег притворно-осоловелый взгляд и спросила якобы заплетающимся языком:
— Я чей-то не поняла — а что это вообще было?! Откуда на нашей помойке этот цветочек-ангелочек?
Света сидела какая-то разомлевшая, а Лена с ходу начала хвастаться, что, мол, только у ее мамки такое найти и можно. У Луценко — только штучный товар.
— Теперь понятно, почему она вас к себе не взяла, а Евсеевой подсунула, — не упустила возможности съехидничать все еще злившаяся на их лень и неподъемность Нина.
Ради приятного события Света с Леной решили на ее слова не реагировать, тем более помнили недавний эпизод, когда Анна Павловна зашла в отдел, будучи не в духе, и застала их с кофе за просмотром бразильского сериала, а Нину — за переводом у компьютера. Луценко обругала бездельниц и сказала, что, доведись ей, она бы их обеих выгнала с фирмы в шею, а Нину оставила или, лучше, забрала бы к себе.
Через несколько дней, пока прокрутились по начальству все необходимые для перевода документы, Маша въехала в отдел и села за свободный стол, на котором до этого валялись грязные евсеевские расчески, косметика и стояли чашки с засохшими до железобетонного состояния кофейными ободками. Со стола сообща убрали, а на него поставили еще один компьютер. В обед Маша сбегала куда-то и принесла им торт и бутылку мартини — прописалась. Так их стало четверо.
Света почувствовала себя получше, поуверенней. Теперь отдел стал более похож на отдел, а у нее появилась как бы секретарша — как у совсем настоящего шефа.
Конечно, самое глубокое почтение и восхищение у Маши будет вызывать Нина — ведь Света сама представила ее как особу, которая «училась во всех вузах, жила во все эпохи, знает все языки и науки». Что ж, пусть Маша ею восхищается — Света на это и не претендовала. От Маши ей нужна только любовь. Любовь! И она будет, будет, будет… Света это знала, предчувствовала!
За это время Ванин уступил место постоянному директору, из своих. Это был милейший Павел Никанорович Пеструх, все время, сколько его знала Света, работавший у них на предприятии инженером, потом старшим, затем главным. И жену нашел он себе здесь же. В алексашинские времена он стал замом, плотно прикрывая технические тылы. Наконец его уговорили взять на себя директорские обязанности. И он взял.
В свое время, просматривая его анкету, по которой он оформлялся на поездку в Америку в составе какой-то делегации, Света долго смеялась — свой рост он указал в 152 сантиметра. Действительно, маленький, худенький и носатый, Пал Никанорыч мало походил на предыдущих, солидных, директоров. Но Свету он как начальник устраивал в любом виде. Пеструх, как все маленькие мужчинки, обладал повышенным самомнением, и Света отлично знала, как и чем его можно пронять, поддеть и употребить для своих целей.
Нина, мало вникавшая в перипетии служебно-личных отношений, спросила ее, как будет житься их отделу при новом директоре. Света ответила задумчиво: «Я думаю, лучше» — и побежала накручивать Пеструха снова перевести международный отдел в прямое директорское подчинение, что он в тот же день и сделал.
На лично-семейном фронте произошли перемены, хотя, в общем, тоже скорее формальные. Толька уговорил Свету снова официально пожениться, подарил ей золотую цепочку с крестиком и дал денег на дубленку. Однако на этом медовый месяц кончился, и Света явилась на работу с синяком на пол-лица.
Все те две недели, что новорожденный фингал зрел, наливаясь лиловым, потом синел, зеленел и желтел под толстым слоем взятой напрокат крем-пудры, Нина ходила вместо нее на все важные встречи и совещания. Потом Свете это понравилось, оказалось, это очень даже неплохо, — пока Нина делала умный вид на какой-нибудь дурацкой презентации, — сидеть в отделе и курить с Леной и Гаповой, выпуская дым в окошко, болтать о мужиках, разглядывая с высоты птичьего полета Москву, набухавшую предпоследней весной тысячелетия.
Казавшаяся устойчивой четырехугольная форма их отдела на поверку таковой не оказалась: Лена снова поехала с мужем в Израиль попросить у тамошних истуканов ребеночка, а через пару месяцев не вышла на работу — пока по больничному листу. Они с матерью страшно боялись сглазить вроде бы наконец наступившую Ленину беременность, и официально это был большой-большой секрет.