Скоро буду дома. На работе пробыла каких-нибудь часа три. Зачем ходила?! Посмотрю новости. Может, землетрясение, или теракт, или еще какой катаклизм?
Нет, кофе это, кофе. Но как же душу рвет! Сердце из груди едва не выпрыгивает, будто бежать хочет, да не знает куда. И слезы… Слезы в горле… уже в носу… Только не в глаза! Надо до дому добраться. Не хочу я домой. Бежать куда-то хочу, а куда — не знаю. Бежать, и плакать на бегу, и кричать: «Помогите!» или «Подождите!».
Вечером со мной творилось что-то странное, и виной тому уже был не кофе. Я пришла домой и рыдала взахлеб почти до маминого прихода. Хорошо, что она позвонила с работы и у меня было время привести себя в порядок. Сразу после ужина я, сославшись на давящую погоду, ушла в свою комнату, чтобы лечь, и тихонько проплакала еще полночи. Мне все жалко было кого-то, но я никак не хотела признаться, что жалею саму себя. Душа просто надрывалась от боли. Я так и не смогла уснуть.
В три ночи хамски позвонила Веруньке. Какое счастье, что Верка готова работать подругой круглосуточно! Более того, она и вправду долго не спит. Подруга сказала, что уже собралась ложиться, но не прочь потрепаться еще часок-другой. Как ее муж такое терпит?!
Верка была пряма. Диагноз поставила быстро и непреклонно: «хронический недотрах».
Я попыталась сопротивляться:
— Верочка, ну почему именно сегодня так… так плохо?
— У тебя сегодня который день? Ну-ну, соображай! День Красной армии, я правильно догадалась?
— Ах да, конечно… Но… Но почему вчера так не было?
— Тебе изложить биохимию этого дела? Я могу напомнить, чему в институте учили.
Я вздохнула:
— Да ладно, не надо… А почему в прошлый раз так не было? И в позапрошлый?
— А когда ты в последний раз… Как бы тебя спросить, чтоб не оскорбить твой нежный слух?
— Ладно, Вер! Что ты выставляешь меня барышней-недотрогой? Я не помню, когда последний раз. Давно. Еще в Лондоне, когда училась. Был такой Андрей, наш, из эмигрантов последней волны. Я тебе, наверное, рассказывала.
— Нет. Расскажи.
— Какое это имеет значение? Давно дело-то было… Отличный парень. Надежный, верный, ласковый, как молодой бычок. Интеллекта, такта, внимательности — столько же. Сколько у молодого бычка. Напористый, но такого доброго и порядочного наищешься…
— Я тебя о его порядочности спрашиваю?
— В остальном… Мы расстались быстро по моей инициативе, и я ничуть об этом не пожалела.
— Ясно. Значит, не меньше четырех лет прошло? Ты понимаешь, что это может иметь катастрофические последствия для твоего здоровья? Вот откуда у тебя хроническая депрессия! Надо срочно что-то предпринимать.
Верунькино бескомпромиссное здравомыслие меня в конце концов убаюкало.
— Хорошо, Вер. Только не волнуйся. Завтра начну… — бормотала я, зевая и еле ворочая от усталости языком.
Заснула около шести, зато глубоко и спокойно.
* * *
Виктор до упора откинул назад спинку изумительно мягкого кресла, посмотрел в иллюминатор — в черноту зимней ночи, прорезанной шереметьевскими огнями.
«Слушай свое сердце!»
Сердце колотилось о грудную клетку с недвусмысленным намерением вырваться на свободу и побежать куда глаза глядят.
Может, нельзя лететь этим рейсом? Катастрофа, теракт? Ну, тогда… Разве можно отказываться? Какой будет красивый финальный репортаж: мой собственный или уже обо мне.
Виктор за усмешкой старательно прятал от самого себя… не равнодушие к смерти — мечту, приятную фантазию о быстром и близком конце.
Впрочем, вся эта возня с навязчивым и невразумительным внутренним голосом стала слишком напоминать бабью истерику.
Когда ремни были пристегнуты и самолет медленно покатил своим извилистым маршрутом к взлетно-посадочной полосе, Виктор окончательно успокоился: он принял единственно правильное решение; другое было бы весьма эксцентричным и абсолютно неразумным.
Англия встретила их не лучше, чем проводила Россия: ледяным ветром, сыростью, колючей снежной крошкой вперемешку с дождем. Холодная выдалась зима. В мельтешении ночных огней они не сразу нашли служебную машину, ожидавшую их в аэропорту.
Вначале подвезли Гарри: тот жил на северо-востоке — как раз по дороге из Хитроу.
Виктор остался ждать в машине, привалившись в угол на заднем сиденье и стараясь унять ознобную дрожь хотя бы настолько, чтоб не стучали зубы.
Когда до него самого дошла очередь выходить из машины, он с огромным трудом выбрался из уютного салона: тело будто опутали веревками. Водитель уже держал наготове его вещи, извлеченные из багажника, — хотел было передать их владельцу, но, увидев, как медленно тот отлепляет себя от дверцы автомобиля, спросил сочувственно:
— Вам помочь, сэр?
Виктор благодарно кивнул. От этого короткого движения голова стремительно закружилась, в глазах разлилась чернота.
* * *
Я включила чайник и снова подошла к окну. Оглядела заснеженный двор. Валентина Антоновна из вивария спешила в другой корпус; в руках — большая клетка с крысами. Идти по свежевыпавшему снегу в распахнутом пальтишке с громоздкой ношей было трудно, она переваливалась с боку на бок, острые каблуки ее сапог подворачивались, вязли в снегу. Навстречу ей шли двое: Лев Иванович, начальник управления, и какой-то майор — лицо знакомое, но имени не помню. Лев Иванович вышагивал в папахе и теплой зимней шинели, а майор семенил впереди в одном кителе и легких ботинках — видно, поленился одеваться. Они шли каждый по своим делам — не вместе, но с высоты моего четвертого этажа выглядели анекдотичной парой из какой-нибудь социальной драмы позапрошлого века. Больше никого и ничего. Я разочарованно вздохнула.
Третий день подряд прихожу на работу ровно к десяти часам. К двенадцати уже непереносимо хочется есть. Я молча принялась доставать принесенные из дома бутерброды. Ленка, которая сегодня тоже хандрила, так же молча стала готовить на стол.
Я первой нарушила безмолвие, невольно заговорив о том, что более всего интересовало меня:
— Телевизионщиков опять нет!.. Как думаешь, они приедут?
— Я думаю, что тебе лучше забыть об этом. Они не приедут! — отрезала Ленка в своей категоричной манере.
— Почему? — тупо спросила я, не в силах замаскировать тоскливую интонацию.
— Потому что им нечего делать в нашей дыре.
— Но ведь они сюда собирались. Приезжали договариваться.
— Вот именно. Приехали, посмотрели — и им хватило двух часов, чтобы понять, что нечего тут искать.