Сельга теперь чувствовала это еще отчетливее. Она много слушала Федора и долго думала над его речами. Непростые речи. С нами, мол, пойдешь — добро и подмога, нет — значит, вечная кара. В геенне огненной гореть, говорил Федор. Вроде как в подземелье Кощея… Родичи под защитой своих богов, издревле вершивших суд да дело в Яви, посмеивались над ним, над его пылкими уговорами и горячими речами. Смотрели на него, как на потешного дурачка Мячу, никому не опасного. Пусть говорит, мол…
А смеяться тут было нечему! Плакать впору, предчувствовала она. Сейчас Федор один, слабый он телом, как ребенок. Но вдруг придут другие такие же несгибаемые, многие придут? Такие не только словом, силой убеждать начнут. Значит, опять кровь, опять сеча. Наверное, так…
Слушая Федора, Сельга не могла понять одного, и тот тоже не смог ей объяснить. Вот, рассудить, воля богов правит миром. Хорошо, так… Вот Христос говорил — поверь в меня духом до капли, и обретешь блаженство. Так. Но ведь не только воля богов правит в Яви, судьба, предназначенная каждому человеку еще при рождении, ведет его. Даже боги принимают свою судьбу. Тот же Иисус погиб лютой казнью, потому что судьба у него была такая… А Федор говорит — верь только в Него! А как сможет человек, поверив в Христа всем духом до капли, безропотно принимать судьбу? Не сможет, конечно, потому что вечно будет плакаться ему за все неудачи, истощая силу терпения жалобами. Когда есть на кого надеяться — трудно безропотно принять судьбу. Тому же Христу он быстро надоест со своими жалобами. А с судьбой и Христу не справиться…
Большой бог у Федора, спору нет, рассуждала Сельга, но и он меньше всей Яви, не все может объяснить. Вот тут и начнется кровь между старым и новым, между Сварогом Огненным и Иисусом Распятым, чувствовала она, отсюда потечет кровь по Сырой Матери обильной рекой. При бессилии слов люди всегда начинают доказывать свою правоту железом… Нет, не нужен поличам такой бог, окончательно решила она. Свои — терпеливее, дольше живут, мудрее смотрят, обещают лишь выполнимое. Зря она разрешила Федору остаться, ох, зря…
Переполненная мыслями, Сельга брела к избе, кивая родичам, расходившимся на ночевку. Спать ей не хотелось. Поговорить бы, излить мысли, расставить их в ряд, как горшки на полке. Самой себя услышать и понять, не ошибается ли где? Только с кем здесь поговоришь? Кутря — беспечный, ему все хорошо, что она скажет. Мотря? Старейшины? Их мудрость простая, как дождь, или снег, или весенний паводок Они долго прожили, но не умеют заглянуть в глубь вещей, понять то, что не видно глазу…
Конечно, Сельга лукавила сама перед собой. Она знала, с кем ей хочется говорить, кому выплеснуть все, что накопилось внутри, кто поймет ее, кто умеет смотреть так, словно видит тебя насквозь, чьи глаза греют, но могут и обжечь от избытка силы…
Ведь видела его, и раньше видела, замечала его строгую, суровую красоту, слышала рассудительные речи, где ум прикрывался легкой насмешкой, словно прятался от лишних ушей. А все одно как будто не замечала. Только теперь по-настоящему рассмотрела, когда лежал без сил в двух шагах от смерти…
Ратень!
Сельга!
Когда Ратень был еще совсем слаб, когда любое движение вызывало резкую боль в ранах, затягивающихся новой кожей, а сил не находилось даже ложку ко рту поднести, Мотря и Сельга ухаживали за ним, как за малым. Старая Мотря все делала ловко, быстро, глазом не зацепить, как сновала по избе. Сельга — медленнее, бережнее, хотя, казалось, должно быть наоборот.
Ночами, пока еще внутренний жар одолевал его, обе целительницы попеременно сидели над ним, караулили, чтоб дух не отделился от пылающего огнем тела, не ускользнул невзначай, откуда не возвращаются. Даже сквозь тяжелый, одуряющий сон Ратень чувствовал их присутствие. Особенно Сельгу. Часто, приходя в себя и делая вид, что спит, любовался ею из-под прикрытых ресниц.
Забыл, конечно, не подумал, кто перед ним, почему родичи называют Сельгу ведуньей, пророчицей и почитают не меньше старейшин. Она раскусила его хитрость быстро, но виду долго не подавала. Нарочно разрешала ему смотреть на себя. Прикусывала зубы губами, чтоб не рассмеяться случайно.
Это он только потом понял, когда она рассказала ему про те долгие ночи. Мужики все-таки странный народ, говорила она, недогадливый, как дети малые, хотя мнят о себе обратное. Бог Сварог, создавая людей из воды и огня, не иначе, лепил мужчину с утра, вот и сделал его простодушным, как ясный свет. А женщину — ближе к вечеру, у той хитрости куда больше.
— Думаешь? — улыбался Ратень.
— Уверена, — улыбалась ему в ответ Сельга. — Я тебе больше скажу, волхв, если интересно…
— Ну, скажи, скажи…
— Почему говорят, что баба хитра? Никогда не думал? А тут ничего тайного нет. Мужик, обманывая, обманывает других, а про себя знает это и посмеивается внутри. Поэтому его и раскусить легко. А баба сначала себя обманет, поверит в это, а потом уже остальных начинает в трех соснах лесом водить. Поэтому ее обман и понять трудно, сейчас она так думает, а завтра — уже по-другому. И всегда искренне, вот что главное, вот на чем любой мужик спотыкается, пытаясь понять бабью хитрость.
— Да, заплела! — крутил лохматой, медвежьей головой Ратень.
— А ты думал! — подзадоривала его Сельга. — Не одни волхвы много знают про жизнь.
— Да уж куда нам, когда такие знахари рядом…
Когда ночная лихоманка стала отступать от него, когда волхв потихоньку обретал прежнюю силу, начались их долгие разговоры с Сельгой. Само собой получилось. Слово за слово, одна мысль цепляет, другую за собой тащит, так и пошло. Они говорили о богах, о белых и черных духах, о жизни в Яви и за ее пределами, обсуждали, как лечат силой-живой, как травой, когда заговорами. Опытный Ратень много рассказывал ей из того, что повидал в Яви воином. Особо рассказывал про Навь, мир духов и волшебных сил, какую увидел, став волхвом. Он про себя удивлялся разумности суждений этой молодой, в сущности, моложе, чем молодой, красавицы… Ведунья, да…
Конечно, главное, что встало теперь между ними, так и осталось невысказанным. Он вдруг почувствовал, что робеет, опасаясь шагнуть за предел…
Нет, волхв Ратень ничего не боялся. Чего бояться ему? Жизнь человеческая идет по нити судьбы, направляемая руками богов. К тому же он волхв, посвятивший себя служению белой Прави, а значит, боги хранят его, избрав для своих дел. Обратно сказать, Сельга — тоже избранная… Между волхвами, конечно, не в обычае кувыркаться с бабами, но и такое случалось. Не самая большая провинность, это боги прощают, понимая неуемную человеческую суть. Сами наградили людей телом, жадным до радости, как теперь можно судить?
— Есть вина тяжкая, неизбывная, такую сложно простить, — рассказывал ему когда-то старый волхв Олесь. — А есть другая вина, малая, без такой никто не проживает. Запрет на баб дан волхвам, чтобы те не переводили в семя драгоценную силу-живу, а расходовали ее на добро. Только для этого, так-то… А если силы много — чуть-чуть и отлить можно, боги простят.