Другие возражали бойким. Мол, зачем свеям рубить нсех сразу? Пусть они лютые, но не тронутые же рассудком! Опять-таки сами предлагают мир. Понятно, свей не за кровью, за добычей приходят в чужие земли. Не задирать их больше, давать еды и питья сколько просят, глядишь, и перебедуем. Свей — как ветер, придут, уйдут. Уйдут же когда-нибудь, на самом деле? Пусть пограбят, пусть натешатся, но уйдут. А мы, мол, их одним терпением пересидим. Нет, соглашаться надо, все одно небо жердями не подопрешь, так говорят. Просить прощения надо, толковать с конунгом и ярлами-воинами без задора. Провожать мертвых, жить дальше живым…
«Идите слушайте свеев!» — ехидно советовали яростные. Известно, как приглашал волк зайца вместе траву щипать. И где потом заячий хвост нашли?
«Да, задумаешься тут!» — крутили мужики головами. Как быть? Как жить?
Еще раз вспомнили про полонянку. Решили ради лихости разорвать ее притянутыми к земле деревьями. Самые шустрые уже взялись накидывать веревки на макушки двух молодых берез. Статная фигуристая косинка только хлопала большими фиалковыми глазами и мелко, по-заячьи, пришлепывала губами, как обезумевшая.
И опять забыли ее казнить, заспорили…
Кутря не успел заметить, как Сельга появилась на толковище.
Когда она вдруг начала говорить, перебив остальных, старших, многие удивились бабьей смелости. Он сам поразился ей в очередной раз. Новые кольчуга и шлем сидели на ней как прилипшие, яркие синие глаза горели, черные волосы кудрявились из-под железа, красиво обрамляя лицо и играя с ветром. На Перуницу она похожа, вот что, вдруг сообразил он, на дочь самого Громоразящего, которая летает в тумане над полями сражений, даруя уходящим в Ирий воинам глоток мертвой воды, облегчающей муки. Залюбуешься…
Удивишься, однако, разводили руками остальные мужики. В давние времена, конечно, было такое, чтоб бабы на советах наравне с мужиками спорили. Давно это было. Издавна слушали их, длиннохвостых, и ничего путного не услышали. Перестали поэтому. А тут даже не баба, девка бездетная и, кто знает, может быть, даже бесплодная, раз до сих пор нет прибытка, заговорила в голос…
Ее слушали!
Вот теперь, сейчас Сельга чувствовала, что ее слушают. Сначала — нет, перемигивались, пересмеивались, чесали бороды, взбрыкивали по-козлиному. Эти бывалые мужики, тертые зноем и стужей, и вражьим железом — ну как их расшевелить, как вложить свой разум в их косматые головы?! Не послушают, не поверят, боялась сначала Сельга. Очень боялась, до мелкой ягнячьей дрожи в животе.
Но заговорила — и все прошло. Почувствовала, зацепила она их всех. Задела языком за живое. Она, девка, баба, нашла словам правильную дорогу. Напомнила им, про что забыли. Про честь, про гордость, про предков, которые не покорялись. Про то, что добрые боги нарочно устроили для людей в Яви много земель, чтоб не было из-за них свары. И нечего держаться за старое, платить чужим дань за свою же землю. Не зря же говорят в старых побасенках про изобильную сторону Белу Землю, что лежит на севере. Там она лежит! Ждет их! Она, Сельга, видела ее в своих видениях! Славные боги показали ей, как ждет их далекая северная земля!
Обманут, не обманут свей — какая разница! Не сейчас, так потом обманут. Или кто-то не догадывается про это?
А дружинники князя! Тоже жадные, тоже, сколько ни дай, все мало, напоминала она. И приходить будут, и брать будут, и просить еще, потому что ненасытные — не насытятся никогда!
Опять терпеть? Сколько терпеть? У кого отросла терпелка, как курдюк у овцы?
Нет, поличи не такие. Они не овцы. Они бойкие! Уйдут искать лучших земель, как подсказывают им боги! И пусть беда останется здесь, пусть Лихо Одноглазое ржавью гложет от скуки железо свеев, оставшихся на пепелище брошенных сел…
Даже Кутря, ошарашенный ее долгой и складной речью, задумался, приоткрыл рот.
Ничего, ничего, миленок, мелькнула краем крыла шалая мысль, ты еще станешь у меня походным князем, еще поведешь род прочь от беды, поближе к краю земель. Вот где пригодится тебе былая ратная выучка…
Ее слушали, и она говорила. Все, что раньше плескалось родником мысли, выливалось теперь рекой слов…
Слушали! Услышали и теперь будут слушать!
— Дрожишь, девонька? — спросила Сельга, присаживаясь перед Оксей на корточки. — Не надоело еще дрожать-то?
Та, сидевшая на земле поодаль, быстро вскинула на нее глаза из-под ресниц и снова спрятала. Еще ниже опустила голову. Сжала губы покрепче, чтоб не сказать лишнего.
Окся чувствовала, ее пугает эта красивая, синеглазая дева, совсем девчонка, в дорогой кольчуге мелкого многослойного плетения, с мечом и шлемом, подвешенными к поясу. В ратных доспехах, с привольно разметавшимися по плечам смоляными кудрями, с тонким, дивной красы лицом, озаряемым синими, выразительными глазами, она, эта поличанка, выглядела совсем как Перуница, дева-воительница, дочь Сереброголового Громовержца. Испугаешься…
Окся видела: крутолобые, бородатые родичи слушают ее, как равную. А чем может трепетная дева заслужить у мужиков такой почет? Уж никак не женским своим естеством, это понятно. Лютостью, наверное, особой, невиданными свирепствами, перед которыми и мужская жесткость кажется блеклой тенью, не иначе… Не зря она снаряжена так богато, как знаменитый воин в поход…
— Да ты не бойся, — сказала ей Сельга. — Не дрожи так. Никто тебя не разорвет и не тронет. Понимаешь?
Окся мелко покивала, не поднимая глаз.
— Я тебе обещаю — никто не тронет, — повторила красавица. — Тебя как звать-то?
— Окся…
— Хорошее имя. И лицо у тебя хорошее. Хотя ты его и прячешь все время. А зря!
— Я не буду… — прошептала Окся чуть слышно.
— Что?
— Не буду прятать…
— Хорошо, правильно, — одобрила Сельга. — Успокоишься — совсем будет хорошо. Не надо бояться нас… Или поличи с косинами не одних богов почитают, не по одной Прави живут? Чего тут бояться?
— Я не боюсь…
— Чего?
— Не боюсь, — повторила Окся чуть громче.
— Вот и хорошо. Совсем хорошо… На родичей моих ты не пеняй, девонька, озлились они очень от свейского свирепства, потому и сами заводят лютые речи… Понятно, кому понравится своих-то до срока огнем провожать… Ну да всегда так, пошумят, покипят и остынут. Наши мужики больше на словах злые, чем на деле… Не бойся их… Чего их бояться? Понимаешь меня?
Голос ее сейчас звучал тихо, ласково. Окся почувствовала — не только ласковые слова, сам голос, негромкий, добрый, чуть глуховатый, успокаивает ее, как будто гладит по голове, мягко, по-матерински. От этой нежданной ласки глаза словно закипели, налились теплыми едкими слезами. И те быстро выкатились из глаз, поползли по щекам, оставляя за собой соленые мокрые дорожки.