Почему бы Одину не помочь мне в таких начинаниях, размышлял я, раз они ведут к его славе? Если Мидгард и так принадлежит нам, не пора ли окончательно взять его в свои руки? Пусть не я, пусть мои храбрые сыновья Рорик и Альв или даже их сыновья поведут за собой бесчисленные дружины, сметая на пути города и народы. Зато потом они сядут у огня в тихом месте и вспомнят Рагнара Однорукого, положившего начало всему. И я сверху, на почетном месте среди героев за столом Одина, буду наблюдать за ними и радоваться их завоеваниям… И прославленные герои будут поднимать в мою честь чары с хмельным молоком божественной козы Хедрун, сразу пьянящим голову, но не оставляющим после себя жажду наутро, и говорить мне: «Слава тебе, конунг Рагнар! Внизу ты оставил о себе долгую и кровавую память!»
…Да, в тот вечер мы с побратимом Якобом долго пили крепкое пиво, и бессчетные табуны деревянных коней, просевших от добычи на три доски бортов, но резво бегущих вдаль по морскому полю, виделись нам все отчетливее!
* * *
— Слушай меня внимательно, Сорвиголова, и запоминай все крепко, — сказал я Нафни вечером, когда воин наелся и выспался.
— Я слушаю, конунг!
— Теперь ты пойдешь обратно к Харальду Резвому. Ярл Энунд Большое Ухо, способный видеть ушами издалека, проводит тебя с пятью воинами, чтоб ничего не случилось. Плохо, когда мертвецы умирают во второй раз, не так ли? — Я усмехнулся.
Веселый Нафни, глядя на меня, тоже оскалил молодые зубы, крепкие и желтые, как у волчонка.
— Ты уже знаешь эти леса, покажешь, как им быстрее и незаметнее добраться до дружины Харальда. Потом они будут дожидаться тебя в укромном месте, а ты проберешься к Резвому, но тоже тайно, чтоб не увидел никто из чужих. Сам сообразишь, как это лучше сделать… А Харальду скажешь вот что… Скажешь, мол, я, конунг Рагнар, дам знать князю Добружу, что иду со своей дружиной набегом на южные земли. Князь пропустит меня мимо Юрича, я знаю, он не захочет ссориться с нашей силой. Тогда, миновав его гард, мы уйдем на морских конях вниз по реке. Но уйдем мы не навсегда. Где княжеские соглядатаи от нас отстанут, там остановимся становищем и будем ждать. А Харальд со своими воинами пусть возвращается в Юрич, и служит князю дальше, словно ничего не случилось. Потом, когда я подам ему знак, пусть нападает со своими воинами на княжеских ратников и открывает ворота гарда. Скажи, пусть укрепится со всей своей силой в одном месте, у ворот гарда, что смотрят на Илень-реку, откроет их и держит открытыми, пока мы не подойдем на подмогу. Ты все запомнил?
Нафни старательно кивнул головой. Шевелил губами, запоминая мои слова.
— А какой это будет знак, Рагнар? Тот, что вы вернулись и на подходе, — спросил он, немного подумав.
Дельный вопрос, я не зря говорил, что этот молодой воин умеет думать…
— Передай Резвому, он поймет, — сказал я. — Передай ему, пусть не дает воинам напиваться по вечерам допьяна, держит их наготове и каждое утро, на рассвете, смотрит гуда, где восходит солнце. Оттуда он увидит мой знак, его нельзя будет не увидеть. Чтобы сигнал был понятным, я сожгу какую-нибудь из деревень князя. Ты все понял?
— Я понял, конунг. Я передам.
— Повтори, — приказал ему я.
Сорвиголова безошибочно повторил все, что от меня слышал. Все правильно, он толковый малый, из тех, кто умеет не только рубиться, но и думать. Нет, Харальд не зря выбрал его своим посланником…
— Я передам, конунг, если буду жив, — еще раз сказал он.
— Нужно, чтобы был! От тебя зависит успех всего нашего набега, помни об этом. Да и зачем тебе умирать снова, когда все пиво уже выпили на первой тризне?
Нафни закинул голову и расхохотался задорным молодым смехом. Да, в его годы жизнь еще кажется бесконечной, а все стрелы летят в других, мельком подумал я, глядя на его беззаботное веселье.
Почему так странно устроен мир? Мальчишке кажется, что он растет бесконечно долго, тянется вслед за старшими и силится сравниться с ними. Но не успеет он выпить до дна чашу молодости, распробовать ее на языке, как особое, терпкое вино из-за моря, и уже чувствует, что начинает стареть… Боги-ассы, всегда обновляющие свою жизнь молодильными яблоками, конечно, не знают таких забот…
Кутря видел, родичи разошлись не на шутку. Как один готовы хоть сейчас рубить талагайцев. А попадись им под руку далекие талалайцы или таламайцы — и тем бы до кучи не унести голов на плечах.
Забросив обычные дела и быстро, привычно подготовив к походу ратную снасть, мужики от нетерпения взялись за пиво и сурицу и хвалились друг перед другом бойкими речами и острым оружием.
Только кого рубить — вот в чем вопрос. Высланные князем пятерки отроков, молодых бойцов, неустанно рыскали дозорами по лесу, как стаи подросших волчат рыщут за добычей по осени даже не от голода — от избытка буйной, игривой силы. Но только следы от талов и находили. Вытоптанные поляны, остывшие угли, обглоданные добела; кости да старый навоз кучами — все, что осталось в лесу от талагайских стойбищ.
Конечно, ушли, испугались кровавой расплаты, понимав ли родичи. Их кожаные избы легкие, можно унести на плечах сразу со всем добром. Сами небось теперь боятся того, что сделали. Они — коварные, зато мы — бойкие, распалялись родичи. Мы, мол, и с оличами секлись, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи, и две ладьи свеев на Илень-реке утопили, как гнилые колоды. Как нас не испугаться, обязательно испугаешься, соглашались все. Да и могучий волхв Ратень, бывший когда-то из первых поединщиков князя Добружа, хорошо помял талагайскую рать на святой поляне. Мало небось никому не показалось. Вот и спрятались талы, дрожат в своих схронах от страха и ненависти. Никак не найти…
А кто виноват, получается? Как это кто?! Ясно кто — походный князь Кутря, кто же еще! Играть железом — так он силен, спору нет, а где дело, получается? Почему его отроки до сих пор не нашли талагайские схроны? Князь есть, а где победа, где отрубленные головы проклятых врагов, сохнущие в траве, как шляпки грибов, сбитые с ножек?!
Распалились, конечно…
Кутря не только видел, спиной чувствовал на себе яростные взгляды, подогретые хмельным пойлом, что текло теперь, как вторая Лага-река. Даже старейшины при: встрече начинали покрякивать многозначительно. Мол, что же ты, князь, назвался князем, так веди родичей в горячую сечу. Конечно, старые заслуги за тобой, никто не спорит, но старое, как известно, быстро быльем порастает. Самый уважаемый из старейшин, Зеленя, мудрый старик, еще удерживал остальных от недовольства и лая, но чувствовалось, что и это не за горами.
Кутря всегда знал: родичи распояшутся, разойдутся, сами себе не рады будут потом, когда вместе с хмелем уйдет из головы пена ярости. Но это потом! А пока, в горячке, могут и пустыми руками дров наломать на три зимы разом, это давно известно.
По правде сказать, ему было обидно и горько. И за себя, и за старые свои заслуги, и за людскую неблагодарность, что, как сорная трава в огороде, прорастает, не зная меры, и забивает все…