Как это получилось? Тоже случайно. Повезло. Остался в живых, не погиб от голода и холодов, не упал как старая кляча от непосильной работы. И свеоны приняли его, как равного, одарили нерушимым дружинным братством и дали оружие, и место на руме драккара.
Повезло?
Нет, не так. Не везение – судьба! И – оберег Велеса, незримо сохраняющий его во всех предрягах, когда жить, кажется, нет уже ни сил, ни возможности. Дядька Ратень, могучий волхв, умирая, отдал ему весь свой дух без остатка, прикрыл своей силой-живой, как широким щитом, думал повзрослевший Любеня…
* * *
Да, дружина Рорика вернулась из Гардарики без славы и богатой добычи. А он, Любеня, стал рабом с пригнутой к земле головой. Словно сразу сделался старше на много лет. На целую жизнь старше себя, прежнего.
Может – больше, чем на целую жизнь. Словно он умер, и родился заново, уже в другом месте – темном, страшном.
Он помнил, ярлы-владетели сначала все допытывались у него, маленького, про какие-то сокровища князя Добружа, которые, якобы, укрывают поличи в своих лесах. А что он знал?
Слышал про сокровища князя, да! – честно отвечал Любеня. Про них все слышали, не только поличи, во всех родах знают, что есть они, лежат где-то. Взрослые говорили между собой, а он слышал, да, есть. Где? А кто же их знает…
Кто может знать? Князь Добруж может, его, чай, сокровища-то. Да только он ничего не скажет. Потому что умер. Волхв Ратень сам закрыл глаза беглому князю, проводил его на огненную дорогу. С огненной дороги, однако, никто не возвращается. Волхв? Тоже мог знать. «Так ведь он тоже умер, ваши же воины посекли его мечами на берегу Лаги, что ему теперь говорить! – сердился Любеня на непонятливость свеев. – Сами посекли, а сами спрашиваете…»
Конечно же, он не врет, а чего ему врать-то? Все умерли, что тут скажешь…
Ярл Рорик много смеялся от его ответов. И все вокруг смеялись.
– Бойкий будет раб, – заметил Рорик старому Якобу.
Старик согласно кивал в ответ.
Ярл Рорик быстро отстал от мальчика со своими вопросами. Только плечами пожимал, мол, я ж говорил – мальчишка не знает ничего, не зачем время тратить. Старший владетель, заметил Любеня, вообще был равнодушен к богатству, предпочитал отточенное железо звонкому золоту.
Вот молодой ярл Альв долго не отставал. Сначала просто допрашивал, потом бил, щипал, накидывал на шею тонкую веревку и затягивал ее так, что дыханье останавливалось, а перед глазами плавали красные червяки. Однажды начал прижигать раскаленным железом, и это было больнее всего, что Любеня испытывал в своей жизни. А тот только пристально вглядывались в лицо мальчика, не обращая внимания на его крики.
Глаза у младшего ярла были злыми, маленькими, с короткими белесыми. Холодный, равнодушный взгляд и брезгливо поджатые губы – это Любеня навсегда запомнил. Презрительная брезгливость младшего владетеля казались ему куда страшнее, чем громогласный гнев старшего.
Наверное, именно тогда маленький мальчик Любеня впервые начал понимать, что такое быть рабом, вещью, которую при случае не жалко сломать и выкинуть, вспоминал он потом.
Глухая, потаенная ненависть к младшему ярлу так и осталась с тех пор.
А тот…
Самое удивительное, Альв тоже невзлюбил мальчишку. Давал затрещину при каждом удобном случае, поддавал ногой, выкручивал уши до боли, даже колол кончиком ножа. Просто так, от нечего делать, при случайной встрече.
Любеня кожей чувствовал неприязнь к себе младшего владетеля. Только боги знают, какие замысловатые кружева выписывал мальчик-раб по поместью, лишь бы не попадаться лишний раз на пути младшему ярлу. Хорошо, тот все время раздавал какие-нибудь распоряжения по хозяйству, его высокий, противный голос был слышен издалека, как предупреждающий сигнал.
С годами Альв Ловкий, в отличие от своего брата-воителя, набирал ширину не в плечах, а в поясе, круглел щеками и подбородком, но голос у него оставался все таким же пронзительным, как у подростка. Отовсюду слышен.
Почему так случилось? Почему Альв невзлюбил его? Какие обиды могли встать между знатным владетелем фиорда и бесправным рабом-недомерком? – думал потом Любеня. Словно Альв, хитрый как Локи Коварный, где-то в глубине догадывался, что маленький раб так и не покорился до конца. Не сдался под его пытками, не сказал всего…
Да, не сказал! Самую важную тайну – сберег!
А как еще мальчик мог отомстить? Чем отплатить за унижения? Только молчанием.
Пусть они, свеи, не догадываются, как он им отомстил, но он-то знал это, и тешился про себя этой мыслью. Да, пусть не сразу, но мальчик догадался, зачем волхв просил его запомнить приметное место на Лаге-реке. Сами свеоны своими допросами натолкнули его на эту мысль. Если есть княжеские сокровища – они там, конечно…
* * *
Есть ли участь печальнее, чем судьба раба? – часто думал тогда Любеня, жалуясь на жизнь и своим привычным богам, и новым, свейским.
Вот он совсем мальчишка… Он еще плохо разбирает свейскую речь и все время получает пинки и тычки за то, что не всегда понимает хозяев. Подносит не то, зовет не того, кидается не в ту сторону. Он бы и рад угодить, он старается, вслушивается, заглядывает в глаза, но все равно не успевает понять, когда свеи говорят слишком быстро. Те думают – нарочно путает. Непокорный раб. Еще больше злятся…
Потом казалось – он вообще не поднимал глаз первое время. Только заглядывал в глаза хозяевам, и снова опускал их к земле. В горле постоянно сжимался комок обиды, а на ресницах висели горькие тоскливые слезы, застилая зрение. Ему было и страшно, и одиноко, и все вокруг было чужое, злое, враждебное к нему, маленькому.
Неумолчный гул вечно хмурого моря, гористая, неприветливая земля, где бесконечные утесы и валуны опускаются прямо в воду, как руки каменных великанов, где скалы и валуны торчат повсюду, как их зубы или клыки. И главное – страшные, непонятные люди.
Прежняя жизнь среди родичей представлялась ему отсюда сплошным солнечным праздником. А здесь он как-то совсем не замечал солнца, хотя оно, наверное, светило как обычно.
Нет, здесь даже зелень деревьев, даже голубизна неба казались ему не яркими, как дома, а словно поблекшими, выцветшими от времени. Как будто и красок не хватило у богов для этой дальней земли. В избытке осталось только серого, каменного.
* * *
Шло время, и Любеня рос. Носил грубую одежду и коротко стриженные волосы, как положено всем рабам побережья. Жил, потому что, оказывается, и так можно жить. Человек ко всему приспосабливается, в этом его большая сила и, наверное, большая слабость, думал он потом, вспоминая.
Тоже – разрозненные картинки в памяти, ничего больше…
Вот он старше на несколько зим. Теперь Любеня пасет свиней на дальних холмах. Стадо огромное, больше трехсот голов – клыкастые кабаны, тупорылые матки, шустрые поросята. Вся эта визжащая, хрюкающая орда так и норовит забрести куда-нибудь в запретное место – глаз да глаз нужен. Он и еще двое рабов из Византии так и живут в землянке при стаде, греются только от костра, на котором варят бурду для свиней. Византийцы сильно страдают от холода и сырости, один уже кашляет кровью, а он – как-то привык к холоду, даже по первому снегу бегает босиком.