Прибыло только трое пассажиров — хмурые, с мрачными лицами, неопрятные мужчины неопределенного возраста. Когда автобус остановился, они неуклюже вывалились из него и молча, каким-то воровато-крадущимся шагом направились по Стейт-стрит. Водитель тоже вышел, и я наблюдал за тем, как он шел к аптеке. Это, подумал я, должно быть, и есть Джо Сарджент, упомянутый билетным кассиром; и еще до того, как я успел рассмотреть детали, меня вдруг окатила волна неприязни, столь же непреодолимой, сколь и необъяснимой. Я сразу признал, что поведение местных людей, отхлынувших от остановки, вполне естественно: они не желали соприкасаться ни с этим автобусом, ни с человеком, владеющим и управляющим им, ни с чем бы то ни было связанным с местами его обитания и его сородичами.
Когда шофер вышел из аптеки, я рассмотрел его внимательнее, пытаясь определить источник своей неприязни. Тощий, сутулый человек почти шести футов роста, в потрепанном костюме и засаленной шапочке для гольфа. Возраст неопределенный — может, тридцать пять, а может, и больше; глубокие морщины на шее старили его, хотя ничего не выражающее лицо, если присмотреться, было довольно молодо. Узкая голова, выпученные водянисто-голубые глаза, которые, казалось, никогда не мигают, плоский нос, покатый лоб, скошенный подбородок и как будто недоразвитые уши. Рот длинный, безгубый, а серые пористые щеки почти лишены растительности, хотя немного желтых волос все же произрастало на них, клочковато кудрявясь, но походило это скорее на какое-то шелушение вследствие кожной болезни. Огромные руки со взбухшими жилами были оловянного, синевато-серого оттенка. Пальцы были поразительно коротки и к тому же имели тенденцию скрючиваться, прячась в широких ладонях. Когда он шел к автобусу, демонстрируя неуклюжую походку и ненормально огромные ступни ног, я подумал: интересно, где он покупает башмаки себе по размеру? Неухоженность парня только увеличила мою неприязнь к нему. Очевидно, долгое пребывание возле рыбных промыслов наделило его характерным запахом. А уж какая кровь текла в его жилах, определить я так и не смог. Вряд ли в нем можно было найти черты азиата, полинезийца, левантинца [84] или негроида, однако люди принимали его за чужака. Я же скорее был склонен объяснить это биологической деградацией, а не иноземным происхождением.
Судя по всему, других пассажиров для обратной поездки не намечалось. Особого удовольствия от перспективы путешествовать один на один с этим малым я не испытывал. Но когда подошло время отправления, мне не оставалось ничего другого, как последовать за водителем в салон и, передав долларовую бумажку, пробормотать единственное слово: «Инсмут». Он с любопытством оглянулся на меня и, ни слова не сказав в ответ, вернул сорок центов сдачи. Я уселся подальше от него, но на той же стороне салона, откуда во время поездки было удобнее обозревать берег. Наконец дряхлый транспорт, покряхтев, тронулся с места, выпустил облако отработанного газа и шумно двинулся мимо старых зданий Стейт-стрит. Глядя на людей, проходящих по тротуарам, я заметил, что они стараются не смотреть на автобус или, по крайней мере, делать вид, что не смотрят на него. Но вот мы повернули на Хайт-стрит, где дорога была ровнее, и набрали скорость; мимо проносились фасады старых особняков начала девятнадцатого века и колониальных строений еще более почтенного возраста. Миновав Лоуэр-Грин и Паркер-Ривер, мы наконец выехали на однообразно-пустынную полосу побережья.
День стоял солнечный, теплый, но песчаный ландшафт, украшенный лишь зарослями осоки и низкорослым кустарником, по мере нашего продвижения становился все более унылым. Я смотрел в окно на голубую воду и песчаную линию Плюм-Айленда; вскоре мы съехали с трассы Ровлей — Ипсвич на узкую дорогу и оказались почти у самого взморья. Городские строения скрылись из виду; трасса была пустынной. Невысокие, потрепанные непогодой телеграфные столбы несли лишь два провода. Время от времени мы переезжали грубой постройки деревянные мосты над бухточками, образованными приливом или рукавами речного устья и отрезавшими эту местность от окружающего региона.
Изредка я замечал мертвые пни и основания стен, выступающие над песками как бы в подтверждение правдивости прочитанных мною историй о том, что некогда здесь царили процветание и зажиточность. Перемена, как было сказано, произошла в Инсмуте после эпидемии 1846 года, как-то связанной, по мнению простолюдинов этих мест, с потаенными силами зла, хотя на самом деле это случилось из-за неразумной вырубки прибрежных лесов, что открыло злу широкую дорогу, предоставив пескам начать пагубное наступление на благодатный прежде край.
Но вот наконец мы миновали островок Плюм-Айленд, и слева раскинулся широкий вид на Атлантику. Дорога пошла в крутой подъем, и я забеспокоился, глядя на длинный гребень впереди, где наш путь с четко врезанными колеями как будто встречался с небом. Казалось, что автобус, преодолев эту крутизну, навсегда покидает землю, чтобы слиться с неведомой тайной вышнего воздуха и сокровенных небес. Запах моря теперь казался зловещим, а молчаливо сутулящийся водитель, с его напряженной спиной и узкой головой, становился мне все более и более ненавистен. Когда я смотрел на него, мне казалось, что его затылок, почти безволосый, как и лицо, имел только несколько отвратительных желтых струпьев на серой неровной поверхности кожи.
Но вот мы достигли гребня, и внизу открылась долина, где река Мануксет впадала в море чуть севернее протяженной линии скал и далее несла свои воды в сторону мыса Энн. На горизонте маячила одинокая гора Кингсгюрт-Хэд, увенчанная старинным домом, о котором так много говорят легенды; но все мое внимание в этот момент поглотила расстилающаяся внизу панорама. Я догадался, что это и был всеми проклятый и презираемый Инсмут.
При его широкой протяженности и плотной застройке город неприятно поражал отсутствием признаков жизни. Над беспорядочно разбросанными трубами почти не виднелось клубов дыма, а три высокие колокольни неясно вырисовывались на линии морского горизонта окоченелыми, бесцветными тенями. На одной из них шпиль был наполовину разрушен, а у другой на месте бывших там некогда часов зияли черные дыры. Обширное пространство занимали беспорядочно разбросанные кровли, а фронтоны и коньки крыш даже издали выглядели насквозь прогнившими; когда же мы подъехали ближе к городу, я увидел, что многие кровли целиком провалились внутрь зданий. Не избежали этой участи и несколько огромных квадратных домов георгианского стиля [85] с куполами и высокими верандами. Эти дома отстояли дальше от воды; один или два из них казались еще довольно крепкими. Вглядываясь в просветы меж руинами, я заметил ржавые, заросшие травой рельсы бывшей железной дороги с покосившимися телеграфными столбами, лишенными проводов, и едва заметные колеи старых дорог на Ипсвич и Ровлей.
В наихудшем состоянии были дома вблизи береговой линии, среди которых по контрасту выделялась прекрасно сохранившаяся башня на здании кубической формы, напоминавшем небольшую фабрику. Гавань, давно занесенная песком, была огорожена древним каменным молом; на нем я различил несколько крошечных фигурок рыбаков, а на самом конце мола вырисовывалось что-то вроде фундамента стоявшего там некогда маяка. Внутри этого рукотворного барьера сформировался песчаный язык, и на нем я увидел несколько дряхлых хижин, деревянных рыбачьих плоскодонок и разбросанные повсюду верши для омаров. Глубоководье вроде бы начиналось за тем местом, где река, огибая башенную конструкцию, разливалась и поворачивала на юг, впадая в океан у конца мола.