А позднее, где-то во время Гражданской войны, дети смешения, рожденные после сорок шестого, стали взрослыми — пока что немного, но они уже были. Я жил в страхе никогда опосля той ужасной ночи не молился и никогда потом во всю свою жизнь не видел близко ни одного из... из ентих... Это так, никогда ни одного чистокровного. Я пошел на войну и, если бы чутье мне что подсказало или предчувствие, ни за что не возвернулся бы, наоборот, убрался бы как можно далее отсюда. Но местные написали мне, что все тут не так уж плохо. Енто, я думаю, потому так было, что вербовщики от правительства оставались в городе опосля шестьдесят третьего года. Но война кончилась, и все опять стало плохо. Люди начали беднеть — мельницы и магазины закрылись, судоходство прекратилось, гавань заносило песком, поезда к нам больше не ходили, — но они, енти... Они никогда не переставали плавать и но реке, и к ентому сатанинскому Чертову рифу, — и все больше и больше чердачных окон заколачивалось досками, и все чаще и чаще что-то шумело в тех домах, где как бы никто и не жил...
Люди повсюду болтали о нас всякое — даты, знать, и сам, судя по твоим вопросам, довольно понаслушался их историй: и насчет всяких случаев, что они видели прежде и теперь, и об ентих странных украшениях, которые все еще появляются откуда-то и будто бы не плавятся, но точно про них никто ничего не знает, все с этим неясно. Да никто бы никогда и не поверил ничему. Они считают, что енти золоченые штуки из пиратского клада, и говорят, что у инсмутских жителей просто порченая кровь, или душевное расстройство, или еще что-нибудь в этом роде. Но те, что живут здесь, чураются пришлецов и не позволяют им особо тут шастать, тем более по ночному времени. Животные не хотят жить рядом с ентими тварями — ни лошади, ни мулы... Но когда появились авто, местным это пришлось по ндраву.
В сорок шестом капитан Оубед взял вторую жену, которую никто в городе никогда не видел, —говорили, будто он не хотел, но сделал так, как ему было велено. Он имел от нее троих детей — двое исчезли еще мальцами, но третью, девку вполне человечьего вида, он отправил в Европу. Потом Оубед хитростью выдал ее замуж за парня из Аркхема, который ни о чем не догадывался. Нынче никто из соседних городков не желает иметь дел с инсмутскими. Фабрикой управляет Барнабас Марш, сын Онесифоруса, старшего сына Оубеда от первого брака, но его мать тоже была из ентих и никогда не показывалась на людях.
Барнабас теперича тоже переменился. У него больше не закрываются глаза, да и вообще он потерял человечью форму. Говорят, все еще носит одёжи, но вскорости уйдет под воду. Может, уже и попробовал это — они иногда спускаются вниз ненадолго, прежде чем уйти туда без возврата. Кто знает, как его бедная жена себя чувствует, — сама она из Ипсвича, и они там пятнадцать лет назад чуть не линчевали Барнабаса, когда тот ухаживал за ней. Оубед, он умер в семьдесят восемь лет, и из его детей никого, кажись, не осталось — от первой жены дети померли, а остальные... Бог знает...
Звуки поднимающегося прилива становились все настойчивее, и мало-помалу это изменяло настроение старика, от пьяной плаксивости переходившего к настороженности и страху. Он бросал тревожные взгляды то за спину, то в сторону рифа, и, несмотря на абсурдность сей сказки, я не мог не поддаться его смутным страхам. Зейдок теперь заговорил пронзительнее, и казалось, что громкой речью он пытается себя приободрить:
— Эй, парень, ты чего молчишь? Тебе бы понравилось жить в таком городе, как наш, со всей ентой разрухой и погибелью, с заколоченными домами, где в черных подвалах и на чердаках куда ни глянь кишат монстры, и воют, и рявкают все такое? Э-э? Как бы тебе понравилось слышать по ночам завывание в церквах и Дагон-холле и знать, что ентот жуткий вой еще не самое страшное? Как бы тебе понравилось слышать, что доносится от этого мерзостного рифа кажный раз в Вальпургиеву ночь и в канун Дня всех святых? Э-э? Думаешь, старик совсем спятил, э-э? Так вот, сэр, будьте уверены, мозги мои в полном порядке!
Зейдок теперь истерично вскрикивал, и безумная ярость в его голосе встревожила меня гораздо сильнее, чем я мог ожидать.
— Проклятье! Сидит здесь, уставясь на меня во все глаза... Я говорю, что Оубед Марш, он в аду, и ему там самое место! Кхе-кхе... В аду, я сказал! Но они меня не припекут — я ведь ничего не делал и никому ничего не говорил... А, это ты, парень? Ладно, если раньше я ничего никому не говорил, то самое время сказать! А ты, малый, знай сиди слушай — слушай то, чего я никогда никому не говорил... Я скажу, ведь опосля той ночи я уж больше никогда не молился — но это ничего не изменило!
Хочешь знать, что такое настоящий ужас, э-э? Ну так вот — это еще не то, что их рыбьи дьяволы сделали, а что они собираются сделать! Они годами таскали что-то в город, а в последнее время это дело у них затихло. В домах севернее реки, между Уотер-стрит и Мейн-стрит, их полно — ентих дьяволов и того, что они приносят, — и когда они будут готовы... Я говорю, когда они будут готовы... Когда-нибудь слышал толки о шоггот? Эй, ты меня вообще слушаешь? Говорю тебе, я знаю, что здесь творится, я видел их в ту ночь, когда... Ехаххх-ах! е’уаххх...
Этот внезапный и дикий, нечеловеческий вопль старика чуть было не поверг меня в обморок. Его глаза, глядящие мимо меня в сторону зловонного моря, готовы были выскочить из орбит, а гримаса страха на лице была достойна маски греческой трагедии. Его костистая клешня впилась мне в плечо с чудовищной силой, и он не пошевелился, когда я обернулся и посмотрел в том направлении, куда вперил свой взор старик.
Я не увидел там ничего стоящего внимания. Только волны прилива да пятно зыби на воде в стороне от растянутых в линию бурунов. Вдруг Зейдок тряхнул меня, и я, обернувшись, увидел таяние этого замороженного ужасом лица в хаосе судорожно подергивающихся зрачков и бормочущих десен. Наконец к нему вернулся дар речи, но теперь он заговорил дрожащим шепотом:
— Прочь отсюда! Прочь отсюда! Они видят нас, прочь отсюда, если жить хочешь! Ждать больше нечего — они знают теперь... Беги быстрее из этого... из этого города...
Тяжелая волна, примчавшись от берега, ударила в кирпичную кладку бывшей пристани, и шепот сумасшедшего старца сменился вторым, нечеловеческим и леденящим кровь криком:
— Е-уааахх!.. ухааааааа!..
Прежде чем я успел собраться с мыслями, он выпустил мое плечо и с неожиданной прытью, обогнув разрушенные стены пакгауза, устремился в сторону города. Я взглянул на море, но там ничего не было. А когда я дошел до Уотер-стрит и посмотрел вдоль нее на север, Зейдока Аллена и след простыл.
Едва ли я смогу описать настроение, в которое привел меня этот эпизод — одновременно безумный и жалкий, карикатурный и устрашающий. Парень из бакалеи предупреждал о чем-то подобном, однако реальность сверх ожидания выбила меня из колеи. И хотя вся эта история порядком смахивала на детскую страшилку, неистовая убежденность и ужас старого Зейдока передались мне, возбудив интерес, который смешался с ранее сформировавшимся стойким отвращением к этому городу.
Впоследствии у меня будет время обдумать услышанное и извлечь из легенды зерна исторической аллегории, а теперь хотелось просто выбросить все это из головы. К тому же я рисковал опоздать — часы показывали пятнадцать минут восьмого, а автобус на Аркхем отходил с Таун-сквер в восемь, — так что я попытался придать своим мыслям по возможности более нейтральное и практическое направление, шагая по заброшенным улицам с провалившимися кровлями и покосившимися стенами домов в сторону отеля, чтобы забрать свой саквояж и там же, на площади, сесть в автобус. Золотистый свет ранних сумерек придавал древним кровлям и ветхим трубам вид мистического очарования и покоя, но мне почему-то было трудно заставить себя обернуться. Я желал поскорее покинуть этот зловонный и омраченный страхами Инсмут, желательно на каком-нибудь другом виде транспорта, а не на том автобусе, за рулем которого сидел Сарджент, малый с омерзительной внешностью. Шел я, впрочем, не слишком стремительно, ибо здесь на каждом безмолвном углу встречались архитектурные детали, стоящие того, чтобы задержать на них взгляд, а ходьбы до площади было от силы полчаса.