Неделя в море — великий боже, с каким нетерпением он ждал ее! Возможность хоть на какое-то время оставить позади всю эту изматывающую рутину. Не отправившись в путешествие, трудно даже осознать истинные размеры своих обязательств перед людьми. Да хотя бы та же корреспонденция — шутка ли, шестьдесят писем за день, и на каждое из них нужно ответить!
И какое великолепное средство для побега — величественный пароход, роскошная колесница, неудержимо прокладывающая путь по волнам, почти неподвластная переменам ветра и погоды. Какой возвышенный, исполненный достоинства опыт дает такое плавание в сравнении с путешествиями на тесных фрегатах и шлюпах, памятных ему по дням молодости и службе корабельным врачом. Правда, теперь, по прошествии пятнадцати лет, те долгие месяцы, проведенные им в море, воспринимались как сон, увиденный по меньшей мере столетие назад.
Упершись ногой в борт, он некоторое время наблюдал, как отдаляется Англия, а потом навел новую подзорную трубу на бульвар, который опоясывал побережье Саутгемптона ниже гавани. По дощатому настилу пляжа прогуливались отдыхающие. Дойл подкрутил винт настройки и теперь смог разглядеть кресла-каталки и сидящих в них, кутающихся в черные одеяла чахоточных больных…
У него сжалось сердце. Менее трех месяцев тому назад он возил жену Луизу в одном из таких кресел-каталок по дорожке санатория в Швейцарии. Холодное голубое небо. Горы, возвышающиеся над головой… С какой обидой относился он к величественному равнодушию этих неколебимых твердынь, испытывал ненависть к тому стандартному, снисходительному добродушию, с каким персонал санатория обращался с Луизой. В конце концов он схватил за руку одну из них, медсестру с отстраненным выражением лица, сильно встряхнул ее и заорал:
— Вы разговариваете с болезнью! Поговорите с ней, в этом кресле человек!
Луиза смутилась; медсестра отпрянула, ее бледные руки дрожали.
Он ненавидел их всех! Они не знали его жену, не пытались понять ее, никогда не ценили то, что уже вытерпела эта отважная женщина с добрым сердцем.
Почему люди отворачиваются от страданий? Да, воздействие недуга жестоко, иметь дело с больными нелегко, и он сам не раз упрекал себя за то, что в подобных ситуациях отступал. Да, прятался за маской врача, тогда как человек перед ним нуждался не столько в лечении, сколько в добром слове и взгляде, который устремлялся бы в самое сердце, туда, где душа взывает об утешении. Отчасти та вспышка гнева на равнодушие медсестры отражала его внутреннее недовольство собой, неспособность избавить жену от опустошающей, неизлечимой болезни, неумолимо отделявшей их друг от друга. Сколько времени прошло с тех пор, как они действительно были близки как муж и жена? Три месяца? Четыре?
На востоке в поле зрения показались верфи военно-морской базы в Портсмуте. Как много ленивых деньков провел он там во время медицинской практики, наблюдая из окна своего кабинета за тем, как маневрируют в гавани канонерские лодки… Когда у тебя появляется один пациент за полгода, только и остается, что любоваться канонерками. Прошло почти десять лет с тех пор, как он переехал туда, после той истории с «Семеркой». Возможно ли это?
Хлынул поток воспоминаний: маленький Иннес — тогда ему было всего двенадцать, — исполнявший роль помощника, в отглаженном голубом костюмчике, с нетерпением ждущий возможности приветствовать клиентов, которые так и не приходили. Теплые лучи утреннего солнца, лениво скользившие по стене кухни их коттеджа в Саутси. Смеясь, он перенес Луизу через порог, и с этих неуемных чувств и слепой веры в лучшее начался их брак… Резкий запах керосиновой лампы, письменный стол, за которым он просиживал ночи напролет и писал, писал бесконечно, мечтая о новой жизни, которая начнется после его писательских успехов. Крохотная спальня, где была зачата и появилась на свет их старшая дочь Мери…
Горизонт расплылся, глаза затуманились.
«Не надо об этом думать, старина, — сказал себе Дойл. — Убери, спрячь свои мысли куда-нибудь подальше».
Нижняя палуба заполнялась пассажирами, слышался оживленный говор — в основном немецкая речь. «Эльба» из Бремена, немецкий пароход. Девять тысяч тонн. Прекрасные машины, высокая маневренность, позволяющая развить семнадцать узлов уже в Ла-Манше. Каюты первого класса, рассчитанные на двести семьдесят пассажиров, и всего пятьдесят кают второго класса. Безупречная, дисциплинированная команда. Германские линии почти монополизировали североамериканские торговые маршруты благодаря свойственным немцам высочайшим профессиональным стандартам. Да, эта нация на марше…
Вот и Иннес — кто-то наседает на него, размахивая визиткой. Разглядеть человека под таким углом зрения было затруднительно, впрочем, он подозрительно напоминал чертова Айру Пинкуса.
— Домой или из дома?
Дойл резко обернулся — кто осмелился нарушить его хрупкое одиночество? — и футах в десяти увидел пузатого, краснолицего человека лет пятидесяти с редеющим венчиком тронутых сединой рыжих волос, седеющими бачками и усами. В голосе угадывался ирландский акцент.
— Уезжаю, — ответил Дойл.
— Грустные прощания обычно предшествуют долгой разлуке, — произнес незнакомец.
Дойл вежливо кивнул в знак согласия. Да, ирландец. Воротничок как у священника, грубые башмаки, черные четки и распятие, торчавшее из кармана. Черт, в чем он вовсе не нуждается, так это в непрошеных поучениях и проповедях!
— Что-то новое вошло в нас. Мы способны смотреть на неведомое без предубеждения или предвзятости, — продолжал священник. — Приветствуйте это как новую возможность. И может быть, мы обнаружим в себе неведомую территорию, место, которое хранит разгадку того, кто мы на самом деле.
Голос звучал мягко, с неподдельной ноткой искренности. То было не обычное ханжеское пустословие, и, хотя Дойл противился любым попыткам такого рода воздействия, его это тронуло. Он поймал себя на том, что удивляется проницательности незнакомого священника: как точно смог этот посторонний человек проникнуть в его чувства! Неужели они так прозрачны? Священник тем временем, блюдя приличия, не отводил взгляда от моря.
— Порой самое лучшее в себе мы оставляем позади, — сказал Дойл.
— Может случиться так, что в ходе путешествия появится цель, о которой путник вначале не имел представления. — Священник говорил, словно ни к кому не обращаясь. — Высокая, способная спасти жизнь. А может быть, даже спасти душу.
Дойл позволил этим словам скользнуть внутрь и успокоить себя, внутренняя преграда пала. Ленивые волны Ла-Манша ласкали взгляд, и на Дойла снизошло умиротворение.
Из забытья его вырвал отразившийся от воды и ослепивший Дойла на мгновение блик солнечного света. Дойл не знал в точности, как долго стоял там, пока они не заговорили, но прибрежная линия с тех пор изменилась. Открытая сельская местность, пологие холмы. Океан манил вдаль.
Дойл оглянулся. Священника нигде не было.
На палубу уровнем ниже той, где стоял Дойл, вышел и направился к грузовому трюму «Эльбы» красивый широкоплечий блондин. Он плавно слился с толпой, мимоходом заговаривая с людьми на безупречном немецком, в котором ощущался аристократический акцент, характерный для жителей Гамбурга. Не привлекая к себе особого внимания, с непринужденной улыбкой на лице человек заказал выпивку, зажег сигарету и прислонился к колонне, внимательно рассматривая своих попутчиков.