— «Три Пэ», — неожиданно подал голос Пельмень.
— Почему «три Пэ»?
— Потому что Пакля, Пельмень, Поршень. «Три Пэ».
— Не-а, — покачал головой Поршень. — «Три Пэ» нельзя. Слишком на триппер похоже.
— Это да, — согласился Пакля. — А тогда… а давайте — «Гром».
— А почему «Гром»?
— А помнишь, все с грома началось? Когда самолет с близнецами сбили, помнишь?
— «Гром», — повторил Поршень. — Нет, лучше уж не так. Лучше — «Громовержец».
— О, точно! — обрадовался Пакля. — Общество «Громовержец». Класс!
— И не общество, — продолжал размышлять Поршень. — Общество — это у инвалидов. А у нас будет…
— Отряд! — осенило Паклю.
— Да какой отряд… Нет. У нас будет — синдикат. Синдикат «Громовержец».
— Класс! — восхитился Пакля. У него даже сердце защемило от какой-то гордости. Синдикат — в этом слове заключалось нечто особенное. В нем был и запах сигар, и колыхание тяжелых портьер в ресторане, и черный блеск автомобилей, и взгляды гордых женщин, и тяжесть пистолетов в потайных карманах. Синдикат! Пакля торопливо наполнил стаканы.
Поршень, конечно, в мыслях посмеивался над детсадовскими потехами своих придурковатых приятелей, Детям, насколько он помнил, вообще свойственно создавать всяческие тайные союзы, вырезать для них печати из ластиков, составлять клятвы и уставы, скрепляя их кровью из наколотого пальца, копать тайники и прятать в них всякую ерунду… Да и у взрослых эта черта не всегда проходит. Бывает, кто-нибудь так и светится от гордости, когда говорит, что давал подписку, устраиваясь грузчиком на какой-нибудь режимный завод.
Поршень, в отличие от Пакли, был не по возрасту серьезен. Дешевые эффекты мало его интересовали. Он подыгрывал Пакле лишь потому, что так было надо для дела.
— Ну так что? — спросил он, чуть отхлебнув «Анапы». — Когда первую операцию будем проводить?
— Ты про Узловую? — вмиг посерьезнел Пакля. — Наверно, отдохнем еще денек-другой. Пока деньги есть. И можно попробовать…
— Не можно, а нужно! — веско проговорил Поршень. — И не пробовать, а делать.
— За синдикат! — Пакля поднял стакан. — Пельмень, не спи! Неси задницу сюда, выпей за удачу.
Пельмень выпил, с трудом подавив тошноту. Он стал членом синдиката не по своей воле, не успев даже ничего толком понять. Ему жутко все это не нравилось. Раньше Пакля все твердил про деньги, икру и баб. Вместо этого — мерзкое вино с осадком, дешевая колбаса и килька в томате. Сплошные разочарования.
Да еще какие-то кошмарные операции впереди. Пельмень искал способ спрятаться от всего этого, вычеркнуть себя и из списков синдиката, и из всех грандиозных планов Пакли. Но он уже мало что решал даже в своей жизни.
* * *
Раз в две недели старуха Ильинична, какова бы ни была погода и внутреннее самочувствие, посещала районный отдел милиции. Каждый второй четверг она надевала синий жакет с черным кантом и шла в приемную Дутова. Если надо, высиживала очередь, но неизменно появлялась перед начальником отдела.
Ради этого она бросала все дела, отменяла встречи, оставляла недомытые полы и недоваренную похлебку. Она могла, завертевшись, пропустить, например, очередную серию по телевизору, но визитов к Дутову не пропускала никогда. Она садилась перед ним и, глядя ему прямо в глаза, приступала к докладу.
Ильинична была маленькая, худая, жилистая и очень сильная во многих отношениях баба. Лицо у нее было серым, неприметным, словно покрытым слоем пыли. Но глаза на нем сверкали, как зенитные прожектора.
Жакет с кантом делал ее похожей то ли на гардеробщицу, то ли на гостиничную администраторшу — то есть лицо официальное, наделенное полномочиями.
В таком строгом виде она садилась перед начальником милиции и скрупулезно доносила о всех нарушениях порядка и законности, свидетелем которой она стала.
Ильинична сдавала всех: соседей, знакомых, родственников. Дутов по четвергам узнавал подробнейшие сведения о том, кто подрался с тещей, кто возил левак на казенной машине, кто травил в Подгорке рыбу борной кислотой, чтоб поменять на самогон.
И все бы ничего, но старуха придирчиво следила за тем, чтобы ее информация шла в дело, а не просто принималась к сведению. Если после ее сигнала к нарушителю не приходил хотя бы участковый, она доставала из буфета ручку, перемотанную пластырем, вырывала пожелтевший лист из общей тетради и садилась сочинять жалобу в областные структуры.
Ильнична рассуждала здраво: если человек, к примеру, напился и съездил по физиономии жене, его нужно наказать. А если власть игнорирует сообщения граждан, то такую власть саму нужно наказывать.
Очередной четверг был осенен для Дутова утомительной зубной болью, которая началась до рассвета и не дала майору выспаться. После обеда он с кислым лицом сидел в кабинете, чертил загадочные знаки на бумаге и выслушивал Ильиничну, которая неутомимо исполняла свой гражданский долг.
— …Я специально подглядела — оне поросям в корыто хлеб сыплють, — вполголоса докладывала старуха. — Где такие деньги, чтоб поросям хлеб давать? А вот где — ихняя сноха вечером на пекарне убирается. Значит, воруеть! Мож оне будуть говорить, хлеб плохой. А хыть и плохой — хлеб же…
Дутову неприятно было смотреть в темное сердитое лицо старухи, и он отвернулся к окну. На подоконнике стоял сувенир, подаренный начальником соседнего райотдела. Маленькая скульптурная группа: два полосатых зэка пьют пиво за столиком, а милиционер в генеральских штанах им прислуживает с полотенцем на руке.
Подобные шедевры лепили из хлеба заключенные в колонии. Забавные фигурки раскрашивались гуашью и лакировались. Знала бы Ильинична, что и на такое непотребство хлеб переводится… Хотя Дутов слышал, будто эти хлебные скульптуры покупают иностранцы, большие деньги отдают. Где б найти таких иностранцев…
— …И вот еще: к Копейкиным за солью заходила давеча, — говорила старуха. — А Егор, зять, он так — фырсь от стены! Гляжу — там счетчик лектрический! И проволоки торчать! Это ж он, гадина, чегой-то закручивал, чтоб за свет не платить! А если до пожара докрутится?
Дутов слушал с отвращением, но ничем не мог возразить. Ильиничну в городе побаивались, особенно на Париже, где она жила. Предпочитали не связываться — кому охота? И сам Дутов ее побаивался.
А старухе только того и надо. Она про себя думала: «Пусть я старая и маленькая, но уважить себя заставлю». И заставляла. Все знали ее как специалистку по мелким неприятностям, вот и старались обходить стороной, словно кусачую собачонку.
Вот и сейчас — с каким удовольствием Дутов выставил бы старуху вон! А вот нельзя. Чуть что не так — начнет склочничать, писать кляузы, жаловаться, что милиция и сама не работает, и сигналы от граждан не принимает. И пожалуйста — вот тебе еще одна мелкая неприятность…
Приходилось слушать, кивать, терпеть и делать вид, что все очень серьезно, что разделяешь старухино негодование и готов тотчас действовать…