Уж Анисий физиономию и мылом, и пемзой, и даже песком драл – а все равно смуглота до конца не сошла. У Эраста Петровича тоже, но ему, писаному красавцу, это даже шло, получилось навроде густого загара. А у Тюльпанова ореховая мазь, полиняв, расположилась по личности островками, и стал он теперь похож на африканскую жирафу – пятнистый, тонкошеий, только вот малого росточка. Зато, нет худа без добра, начисто сошли прыщи. Совсем, будто их и не было никогда. Ну, а кожа через две-три недельки просветлится – шеф обещал. И стриженые волоса тоже отрастут, никуда не денутся.
Наутро после того, как взяли с поличным, а после упустили Валета и его сообщницу (о которой Анисий вспоминал не иначе как со вздохом и сладким замиранием в разных частях души и тела), состоялся у них с надворным советником недлинный, но важный разговор.
– Что ж, – сказал Фандорин со вздохом. – Мы с вами, Тюльпанов, опозорились, но московские г-гастроли Пикового валета, надо полагать, на этом закончены. Что думаете делать дальше? Хотите вернуться в управление?
Анисий ничего на это не ответил и только смертельно побледнел, хоть под смуглотой было и не видно. Мысль о возвращении к жалкому курьерскому поприщу после всех удивительных приключений последних двух недель предстала перед ним во всей своей невыносимости.
– Я, разумеется, аттестую вас обер-полицеймейстеру и Сверчинскому самым лестным образом. Вы ведь не виноваты, что я оказался не на д-должной высоте. Порекомендую перевести вас в следственную или в оперативную часть – как пожелаете. Но есть у меня для вас, Тюльпанов, и другое предложение…
Шеф сделал паузу, и Анисий весь подался вперед, с одной стороны, потрясенный блестящей перспективой триумфального возвращения в жандармское, а с другой, предчувствуя, что сейчас будет высказано и нечто, еще более головокружительное.
– …Если, конечно, вы не против того, чтобы п-постоянно работать со мной, я могу предложить вам место моего помощника. Постоянный ассистент полагается мне по должности, однако до сих пор я этим правом не пользовался, предпочитал обходиться один. Но вы меня, пожалуй, устроили бы. Вам не хватает знания людей, вы чрезмерно склонны к рефлексированию и недостаточно верите в свои силы. Но те же самые качества могут в нашем деле быть весьма полезны, если п-повернуть их в нужном направлении. Незнание людей избавляет от стереотипических оценок, да и вообще недостаток этот восполним. Колебаться перед принятием решения тоже полезно. Лишь бы потом, уже решившись, не медлить. А неверие в свои силы оберегает от шапкозакидательства и небрежностей, оно может развиться в благотворную п-предусмотрительность. Главное же, Тюльпанов, ваше достоинство состоит в том, что страх попасть в постыдное положение у вас сильнее физической боязни, а значит, в любой ситуации вы будете стараться вести себя д-достойным образом. Это меня устраивает. Да и соображаете вы совсем недурно для пяти классов реального училища. Что скажете?
Анисий молчал, утратив дар речи, и ужасно боялся шевельнуться – вдруг сейчас чудесный сон кончится, он протрет глаза и увидит свою убогую комнатенку, и мокрая Сонька хнычет, а за окном дождь со снегом, и пора бежать на службу бумажки разносить.
Как бы спохватившись, надворный советник виновато сказал:
– Ах да, я не назвал условий, покорнейше прошу извинить. Вы немедленно получите чин коллежского регистратора. Должность ваша будет называться длинно: «личный помощник чиновника для особых поручений при московском генерал-губеранторе». Жалованье – 50 рублей в месяц и какие-то там еще квартальные выплаты, точно не п-помню. Получите подъемные и казенную квартиру, ибо мне понадобится, чтоб вы жили неподалеку. Конечно, п-переезд вам может оказаться некстати, но обещаю, что квартира будет удобной и хорошо приспособленной для ваших семейных обстоятельств.
Это про Соньку, догадался Анисий и не ошибся.
– Поскольку я …м-м… возвращаюсь к холостяцкой жизни. – Шеф сделал неопределенный жест. – Масе велено найти новую прислугу: кухарку и г-горничную. Раз уж вы будете жить по соседству, они могут обслуживать и вас.
Только бы не разреветься, в панике подумал Тюльпанов, это будет полный и окончательный конфуз.
Фандорин развел руками:
– Ну, я не знаю, чем вас еще соблазнить. Хотите…
– Нет, ваше высокоблагородие! – очнувшись, завопил Анисий. – Я ничего больше не хочу! Мне и так более чем достаточно! Я молчал не в том смысле… – Он запнулся, не зная, как закончить.
– Отлично, – кивнул Эраст Петрович. – Стало быть, мы договорились. И первое задание вам будет такое: на всякий случай, ибо береженого Бог бережет… Последите-ка недельку-другую за газетами. И еще я распоряжусь, чтобы от полицеймейстера вам ежедневно присылали на просмотр «Полицейскую сводку городских происшествий». Обращайте внимание на все примечательное, необычное, подозрительное и докладывайте мне. А вдруг этот самый Момус еще нахальнее, чем нам п-представляется?
* * *
Денька через два после этой исторической беседы, ознаменовавшей решительный поворот в анисиевой жизни, Тюльпанов сидел за письменным столом в домашнем кабинете начальника, просматривал свои пометки в газетах и «Полицейской сводке», готовился к отчету. Был уже двенадцатый час, но Эраст Петрович еще не выходил из спальни. В последнее время он вообще что-то хандрил, был неразговорчив и интереса к тюльпановским находкам не проявлял. Молча выслушает, махнет рукой, скажет:
– Идите, Тюльпанов. На сегодня п-присутствие окончено.
Нынче к Анисию заглянул Маса – пошептаться.
– Сафсем прохо, – сказал. – Ноть не спит, дзень не кусяет, дзадзэн и рэнсю не дзерает.
– Чего не делает? – тоже шепотом спросил Анисий.
– «Рэнсю» – это… – Японец изобразил руками какие-то быстрые, рубленые движения и одним махом вскинул ногу выше плеча.
– А, японскую гимнастику, – сообразил Тюльпанов, вспомнив, что раньше по утрам, пока он читал в кабинете газеты, надворный советник и камердинер удалялись в гостиную, сдвигали столы и стулья, а после долго топали и грохотали, то и дело издавая резкие, клекочущие звуки.
– «Дзадзэн» – это вот, – объяснил далее Маса, плюхнулся на пол, подобрал под себя ноги, уставился на ножку стула и сделал бессмысленное лицо. – Поняр, Тюри-сан?
Когда Анисий отрицательно помотал головой, японец ничего больше объяснять не стал. Сказал озабоченно:
– Баба надо. С баба прохо, без баба есё худзе. Думаю, хоросий бордерь ходичь, с мадама говоричь.