Усадив в кресло изнемогающую от жары племянницу, Жан Жак обнаружил за спиной шкипера крупную негритянку, недоверчиво наблюдавшую за ним. Левой рукой она прижимала к груди укутанную в шаль шкатулку, правой крепко держала за руку девчушку лет пяти, таким же настороженным взглядом рассматривавшую нового родственника и новый дом.
– А это, я полагаю, моя внучатая племянница! – сказал Жан Жак с суетливым радушием. – И как же тебя зовут, моя душечка?
Девочка насупилась, разглядывая французского дядю-дедушку жгучими темными глазами. Натали, повернув голову на спинке кресла, повторила вопрос по-испански, негритянка дернула девочку за руку, и маленькая испанка пробормотала свое полное имя.
– Натали Розали Мари? – повторил Жан Жак на французский манер. – Как же мне тебя называть, крошка? Розетт, Роз, Мариэтт, Манон, Марион?
– Мы зовем ее Нати, – устало сказала мать. – И она хорошо понимает по-французски, хоть и говорит не чисто. Дядюшка, у вас не будет лишних хлопот, Дора умеет с ней управляться и заставит ее слушаться…
Родственники обменялись взглядами: я знаю, что умираю, сказал взгляд женщины, но что ж поделать; я знаю, что ты умираешь, сказал взгляд мужчины, и что же теперь делать…
Натали умерла через три недели. Она и не мучилась даже – просто таяла на глазах, как снежная дева, теплым течением принесенная в лето. Она исполнила свой долг, доставив дочь в безопасное место, и теперь просто уходила – в мире сама с собой.
Пришлось пригласить приора Модестуса из мужского монастыря. Нати внимательно и зорко следила за священником, заучивала-повторяла наизусть весь обряд, словно правила новой игры: исповедь-елеосвящение-причастие… Было очень интересно, хоть и страшновато.
На похоронах рыдала одна негритянка. Жан Жак смаргивал слезу – когда вспоминал, что он уже не молод, а Франция и родственники так далеко и никто не сможет прийти к нему на похороны. Маленькая испанка стояла рядом – в траурной одежде, с торжественным видом.
Придя пожелать дедушке доброй ночи, Нати уточнила, правильно ли все поняла:
– Мама теперь на небе, да?
– Да. Но она приглядывает за тобой, девочка.
– И за тобой? – уточнила Нати.
– Ну и за мной тоже…
– Значит, она проследит, чтобы ты меня не обижал? – сделала правильный вывод Нати. – Доброй ночи, дедушка.
Не сказать, чтобы Жан Жак был счастлив, поневоле став опекуном своенравной маленькой испанки, но драгоценности и крупная сумма денег, которые благополучно довезла несчастная племянница, примирили его с положением вещей. Судя по красоте матери, заметной даже в призрачном облике умиравшей, да приложив небольшое приданое, подросшую Нати легко будет сбыть с рук – то есть выдать замуж за того, кого подберет ей дед. А до того девчонка будет подспорьем в доме и в лавке.
Жан Жак Мартель был взрослым разумным человеком, хитрым и удачливым торговцем, но он и представить не мог, насколько же ошибается…
– Эй, кудрявая, эй!
Нати оглянулась и скривилась – опять этот дурак Аньел Бове со своими беспутными друзьями Габеном и Тома́! Что бы им делом не заняться? Хотя она и сама хороша: пошла на рынок за рыбой, а на обратном пути на корабли загляделась. При покупке рыба была еще живой, сейчас уже уснула. Хорошо, догадалась переложить ее листьями, а то Дора опять бы бранилась, как ей трудно чистить подсохшую и размякшую макрель.
– Куда заторопилась, кудряшка?
На прошлой исповеди Нати искренне обещала своему духовнику бороться с одним из смертных грехов – Ira, как он называл его на латыни, а попросту с гневом. «Гордыня и гневливость – вот твои главные грехи, дочь моя, – толковал отец Модестус. – И противопоставить ты им можешь лишь терпение и смирение, прощение от всего сердца, молитвы за недругов своих». Молиться за Бове – еще чего недоставало! А вдруг Господь как раз в этот момент преклонит ухо к молитве гневливой дочери своей, да ниспошлет на парня какую-нибудь благодать: например, очистит его лицо от угрей, фе! Нет уж, пусть ходит какой есть, раз никак не оставляет ее в покое!
Нати шла вдоль берега, чутко прислушиваясь к происходящему за спиной: может, покричат вслед какие-нибудь гадости да отстанут? И ей не придется вновь подвергать свою душу опасности погибели?
Но троица бездельников, эти посланники ада, упорно сбивали ее с благочестивого настроя. Наступали на пятки, болтали всякие глупости, придумывая прозвища, на которые они были большие мастера. Терпение кончилось как раз, когда она дошла до вырезанных в крутом склоне ступеней – самом коротком пути до дедушкиной лавки. Нати развернулась, продолжая держать одной рукой корзину с рыбой, другой уперлась в бок.
– Это я-то черномазая кудряшка? – выпалила насмешливо. – А кто у нас тогда беленький ягненочек?
Друзья глянули на обильные светлые кудри Бове и покатились со смеху.
– А ты и правда барашек! Может, сведем вас в одно стадо: ты баран, да она – курчавая овечка, а? Вот и договоритесь между собой…
Аньел (по-французски – ягненок, барашек) мгновенно залился краской. Он с детства постоянно сталкивался с Нати в словесном, да и в кулачном поединке тоже и поэтому наедине ее задирать не решался: хорошо, если выходила ничья. Но он нашел слабое место девчонки: та терпеть не могла, когда ее называли испанкой – война и ненависть к испанцам добрались и до французских колоний в Новом Свете. Аньел вдобавок выучил пару испанских ругательств, которые тут же продемонстрировал восхищенным приятелям:
– Puta, ramera!
Таких слов в своем детстве в доме де Аламеда Нати не слышала – может, садовник, обиженный невниманием кокетливой пышнотелой кухарки, и приговаривал это, но только себе под нос. Но, судя по выражению, с каким произнес их Аньел, и по тому, с каким ожиданием и ухмылками уставились его болваны-приятели, ее перевод с испанского был верным. Она деловито заглянула в корзину, выбрала макрель побольше и пожирнее, ловко ухватила за хвост и отвесила смачные «рыбные» пощечины своему прыщавому обидчику. Когда Аньел бросился на нее, Нати уклонилась, сделав умелую подсечку; развернувшись, толкнула хохотавшего Габена – тот шлепнулся прямо в набегавшую волну. Тома, пытавшийся ухватить ее за руки, получил удар в нос.
Убегая вверх по ступеням – вслед неслись и ругательства и смех, – Нати сокрушенно думала: опять епитимья! И добро бы прочесть тридцать раз Pater Noster, а то ведь духовник заставит еще и покаяться перед проклятым Бове!
Бове!
Дора, конечно, побранила Нати: вот и будем теперь поститься, пока солнце не сядет – точно некрещеные мавры во время их поста Рамадан! Да и дедушка тебя заждался – он что, сам должен перемерять отрезы? То ли у него других дел нету?
А и впрямь нет, кроме как чесать языком под ямайский ром! Жан Жак давно уже передоверил почти всю мелкую торговлю ушлой и расторопной внучатой племяннице: та никогда не путалась в унциях, футах и ярдах и тем более – в денье и фартингах, лиардах и пенсах, су и шиллингах. А если уж и ошибалась ненароком, то только в нужную сторону. Нати всегда помнила, кто им за что должен и когда обязался этот самый долг вернуть. Да и приходо-расходные книги проверяла, а то и подбивала сама.