— Ох, Питер! Никогда и никому не говори таких глупостей, твои слова — ересь.
— Не понимаю, почему бы не сказать правду? Когда меня подстрелил Кормик и жизнь во мне едва держалась, ты легко могла отомстить, но не сделала этого, а даже совсем наоборот — спасла меня и от смерти, и от жизни калеки.
— Ты ценишь жизнь?
— Да.
— Бывает кое-что похуже смерти. Смотри.
Баррет обернулся через плечо, повинуясь одному из тех инстинктивных побуждений, которые заставляют человека лицом к лицу встречать опасность. В полутьме, рассеянной огнями, в нарядной толпе мимолетной тенью скользнул худощавый мужской силуэт. Белая ряса, черная накидка, края одежды висели словно крылья ворона. Лица Питер не разглядел, только короткие седеющие волосы и выбритую макушку.
— Доминиканец. У нас говорят, что встретить такого монаха — плохая примета.
Испанка сердито нахмурилась, она, видимо, боролась с тем оцепенением, которое иногда мешает человеку говорить откровенно.
— Если мне будет грозить верная смерть, Питер… Мучительная смерть… Очень прошу, окажись поблизости и убей меня быстро. Тебе ведь очень легко убить.
Тронутый ее доверием Баррет грустно покачал головой.
— Боже мой, Лус! Я, конечно, обещаю все, что ты ни попросишь. Однако ты будешь жить долго, очень долго, Лус, переживешь нас обоих, и Эрнандо, и меня, а в старости окажешься чудесной мудрой сеньорой.
— Спасибо. Ты сказал очень красиво, но вот правда ли это?
Канониры Сан-Фелипе-де-Баррахас, должно быть, перезарядили пушки. Громовой треск опять разнесся над бухтой. Ночной бриз с суши принес едва заметное веяние тростниковых болот, но не разогнал духоты и не сумел помешать оглушительным звукам салюта.
Сармиенто тонкими пальцами поправила накидку на плечах.
— Я хочу уйти отсюда. Вернемся в дом.
— Как знаешь. Если захочешь, я потащусь за тобою даже и на эшафот.
— Молчи! Такие слова не приносят пользы, а только приманивают дьявола.
Баррет вернулся.
Кладка стен дома хранила прохладу. Пахло травами, деревом и немного — приправами.
Сармиенто ушла к себе, англичанин слышал, как по ту сторону двери щелкнул засов.
«Дурак я буду, если не попытаюсь».
Он быстро поднялся по ступеням и коснулся досок двери.
— Лус, отвори…
По ту сторону звонко и мелодично смеялся женский голос:
— А если я не открою, ты что, конечно же, дверь сломаешь?
— О черт! То есть, я хотел сказать, «о, нет, сеньорита». Я не сломаю дверь, но окажусь очень несчастным. Я буду делать разные глупости — например, сидеть до утра под порогом… Так ты мне точно не откроешь?
— Не могу. Я поклялась не отодвигать мужчинам засов.
— Опять этот мерзавец Ланда с его проделками. Я, пожалуй, сгорю от ревности.
— Кувшин с водою найдется на кухне, вылей его себе на макушку, а если не поможет, то вспомни, что у моей комнаты есть окно. Сейчас оно открыто.
Баррет моментально сбежал по лестнице вниз.
«До чего эти южанки любят все усложнять».
Окно второго этажа выходило не на саму галерею патио, а на гладкий участок кладки. Оно высоко и недоступно маячило светлым квадратом — там, внутри, горела то ли лампа, то ли свеча. Баррет отыскал легкую деревянную лестницу и приставил ее к стене.
Лестница оказалась коротковата, он замер в опасном, шатком положении, а потом ловко ухватился за карниз, нашел сапогом щель между кирпичами, подтянулся и перемахнул через подоконник в комнату.
Там на самом деле ровно горела лампа. Деревянное распятие чернело в нише. Сармиенто сняла свое андалузское платье и набросила его на святое изображение.
— Бог не должен видеть наш грех.
— Глупости, Лус. Какой грех в том, что ты мне нравишься? Природа и обычай не велят мужчине и женщине оставлять любовь незавершенной.
— Я испанка. Мне следовало бы ненавидеть тебя, а себя презирать за слабость к негодяю.
«Эге, да она попросту заводится, — сообразил Баррет. — Красавице хочется унизить меня и поругаться, чтобы потом помириться в постели».
Он взял Сармиенто за плечи, поцелую она не противилась, тогда Баррет поднял испанку на руки. «Порази меня враг, бывают же такие совершенные женщины. Она, конечно, играет мною. Пускай поиграет до поры. За такую грудь ей можно простить кое-какие хитрости…»
Утром прямо под окном спальни вдохновенно завопил безумец Мануэлито:
— La hazana!
Баррет проснулся и принялся рассматривать беленый потолок. Приятное чувство свершившейся мести появилось и тут же исчезло. «Ну и черт с ней, с Пэм. К тому же Ланда украл у меня изумруд, я же в ответ увел у него Лусию. Теперь мы отчасти квиты».
— La hazana! — продолжал орать Мануэлито.
«Вот привязался, сумасшедший».
Баррет встал осторожно, чтобы не разбудить испанку, оделся, спустился по лестнице и вышел на улицу. Солнце стояло уже довольно высоко. «Сегодня первый день нового года». Он дошел до Пласа Майор и купил у маленькой метиски букетик бегонии. Послерождественская жара зависла над городом. Баррет вышел к морю. Незнакомый галеон, сверкая лакированным боком, швартовался в порту.
— Это судно пришло от Веракруса?
— Нет.
— А где тут английское судно, его капитана зовут Лемюэль Хамм?
— Негодяи уже убрались восвояси.
Англичанин отошел в сторону, отыскал относительно спокойное место, вытащил кошель. На дне среди нескольких испанских монет до сих пор хранился старый медальон с портретом Саммер. Баррет вытащил плоский овал, счистил крошки бумаги от истрепавшегося письма, открыл крышку и тут же захлопнул ее снова.
— Ну все, прощайте, миссис Форстер.
Баррет швырнул медальон подальше — в мутную портовую воду, туда, где плавали отбросы и фруктовая кожура. Письмо он порвал, а обрывки выбросил на ветер.
— Спой мне что-нибудь, — попросил однажды Баррет Лусию Сармиенто.
Она как раз ловко чистила земляные орехи, кидая ядра в керамическое блюдо. Невесомая россыпь пустых хрустящих оболочек уже скопилась на столе. Испанка ладонью отодвинула скорлупки от края столешницы и усмехнулась уголками ярких губ.
— Зачем тебе пение?
— Я так хочу.
— Мне кажется, ты любишь кое-что другое.
— Брось, я всего-то собираюсь послушать твой голос.
— Изволь, я спою и сыграю для тебя, хотя моя музыка и не напомнит английских соловьев.